Жанна Пояркова - Отступник Страница 9

– Но…

– Женщине сложно нести бремя служителя Бога, – мягко произнес Силье. – И сейчас нет необходимости это делать, Епифания. В Лурде тихо, если не считать этого недоразумения с бунтовщиками в Сеане. Все ценят твою веру, но, как только мы завершим разбирательства, тебе стоит отдохнуть. Ты выполнила свою задачу, и мы тебе благодарны.

– Я бы тоже с удовольствием отдохнул, – вклинился пастырь Бэкер. – Уж я бы и садом занялся, и начал бы писать на старости лет. Но трудно отдыхать, когда совращают братьев и сестер. Если оставаться слишком терпимыми, можно дожить до того, что люди и молиться сочтут ненужным, и подати платить, начнут жениться на шуай и…

Епифания порывисто взяла короля за руку.

Он не успел удивиться такой вольности, как она крепко сцепила тонкие пальцы, не давая отстраниться. Сохраняя приличия, Тристан продолжал недвижимо стоять, к тому же пастыри пустились в долгие прения, накаляя воздух, и ничего не замечали.

Гордость – вот главная струна, звучавшая в Епифании. Главный грех, как говорили святые книги, но все же в нем не было слабости, которую так презирал в себе король. Ее чувства были сильны, беспримесны, они окутывали облаком желаний. Епифания ненавидела мудрость и силу Силье, сковывающую войска, ведь все, к чему она стремилась, – это бой. Удел женщин – рожать, быть покорными, повиноваться мужу и отцу. Ничего из этого Епифании не подходило, но, если нет преступников, нет нужды и преступать правила, разрешая женщинам становиться сестрами Армады. Прямая и гибкая дева-инквизитор больше всего на свете боялась потерять власть. Страх делал женщину уязвимой и притягательной. Сострадание охватило короля…

Он с усилием сбросил наваждение, не желая снова попадать в ловушку из принадлежащих другим чувств. Тристану становилось плохо от того, с какой легкостью он проваливается в чужие головы. Видимо, Епифания и впрямь бесконечно сильно желала остаться в рядах Армады, раз забыла о скромности и швырнула в чужого мужчину собственное отчаяние.

– Я умру за вас, мой король, – прошептала она, – только остановите его.

– Как я могу остановить лорда-инквизитора? – тихо рассмеялся Тристан, отбирая ладонь. – Никто во всем Лурде не имеет большего влияния.

– Никто, кроме Бога-отца.

Епифания указала на круг, в котором они стояли. Если бы не клинок в ножнах на ее бедре, можно было бы решить, что перед ним принцесса со старых картин. Принцесса-воительница, невеста Бога-отца. Тристану нужна была ее чистота.

Изображение на полу, искусно выложенное лучшими мастерами, представляло собой битву между двумя воинами, сошедшимися в схватке на мечах. На них не было доспехов, но благородные лица и гербы не давали усомниться в знатности рода рыцарей. По ободу круга святые взирали на поединок, а над ними золотились символы Бога-отца.

Внезапно король понял, чего хочет Епифания. Та билась изо всех сил, чтобы не кануть в небытие женской жизни. Сила ее жажды поразила Тристана – он всегда считал, что женщины мягки и стремятся лишь к тихим семейным занятиям. Король задал себе вопрос, достаточно ли он сам отчаялся, чтобы следовать ее безумному плану, – и довольно быстро ответил на него, нервно улыбнувшись.

– Я вижу, что лорд-инквизитор Силье сдерживает половину Совета, потакая еретикам, – громко произнес Тристан. – Любые обсуждения будут заходить в тупик, пока этот вопрос не решится. Поэтому я требую божьего суда. Здесь, сейчас, в этом круге.

Глава 5

Глаза

Никогда прежде я не работал столько, сколько в лагере кхола. В Армаде у каждого есть предназначение, люди не перескакивают с занятия на занятие. Ремесленники становятся ремесленниками, рабы остаются рабами, знать развлекается, церковь судит и правит. Инквизиторы во время обучения получают различные послушания для укрепления дисциплины, но в основном мы изучали военное дело и священные тексты, философию Бога-отца, полировали добродетель, словно меч. Участие в судах оставляло достаточно времени для раздумий. Материальный мир – шероховатость деревянной кружки пива, непокорное хлопанье паруса на ветру, прилипшая к спине рубашка, бадья с грязной водой, рваный плащ, голод – исчезал из виду, ведь инквизиторы особенные, их задача – отделять ложное от истинного, а не штопать портки.

В лагере Кари все было по-другому. Люди шли туда, где требовалась помощь, независимо от своих навыков. Изгои, наглецы и любопытствующие, оказавшиеся среди кхола, образовали новое сословие с новыми правилами, которые я пока не мог полностью постичь. Большую часть вещей приходилось делать самому, причем в темпе, не оставляющем возможности предаваться размышлениям. Женщины участвовали в работах наравне с мужчинами, они вели себя слишком свободно, даже развязно, не покрывали голову, носили рубахи и штаны. Я видел, как одна из них метала ножи в мишень, и делала это лучше, чем сумел бы я. Рабочие руки требовались повсюду, моя особость здесь не существовала.

Я помогал пропитывать ткань для дирижаблей под руководством Тео Лютера, разносил оружие, отмерял порох, копировал карты, даже учил других читать. Неугомонный Раймонд Мартир расставил мишени и показывал чудеса меткой стрельбы из револьвера выделенному отряду. Доминик Герма набрал небольшую группу подходящих людей для фехтования, чтобы те затем передали навыки остальным. Тео и некоторые из его механиков, обладающие ораторским даром, не забывая об основных обязанностях, успевали читать краткие лекции по устройству мира, в котором не было места божественным законам. Только Каина да Косту я видел редко – он был замкнут, мрачен, словно окружен стальной клеткой. Разговаривать с Домиником было проще всего, и я тоже учился у него фехтовать – у него было чему поучиться даже инквизитору.

Воздушный флот еретиков оказался невелик – всего пять дирижаблей, но поразительным было уже то, что их построили. Воздушные корабли разрешалось создавать только на верфях Армады. Отдельным, вызывающим удивление фактом оказалось производство пороха – его делали вдалеке от лагеря и привозили сюда под руководством Тео. Я быстро привык к Тео – он был вездесущ и держал в кулаке разномастную братию своих исследователей. В его лице они получили учителя и заступника. Тихий и незаметный, Тео мало говорил, больше слушал, но только не тогда, когда дело касалось науки, механики и изобретений. Меня вовлекли в кипучую жизнь кхола, не задавая вопросов.

Похоже, Кари делала ставку на изобретения Лютера, а вопиющее безбожие снимало ограничения – они проводили эксперименты над всем подряд. Несколько человек из его команды корпели над чертежами более удачных моделей револьверов. В столице грохочущим огнестрельным оружием баловались лишь франты, но армия не брала его на вооружение из-за дороговизны и громоздкости, к тому же порох постоянно отсыревал. Хорошо владеть клинком было гораздо престижнее, хотя Лютер говорил, что будущее за дистанционной войной. Часто он выражал сомнение и в эффективности дирижаблей, критикуя их за неповоротливость, плохую управляемость и опасность, но такое я уже всерьез воспринимать не мог – с детства я слышал, что воздушный флот Армады непобедим. Я знал, что они разметали шуай, я видел их сияющие бока, плывущие над столицей.

Вечерами жизнь не утихала. Особенно кхола любили «костры свободы» – зажигали большой костер, а затем устраивали представления, танцевали или пели. Многие вращали вокруг тел горящие обручи, жонглировали или устраивали бескровные дуэли. Последнее также напоминало обычаи шуай, высоко ценивших боевые искусства, но никогда не использовавших свое мастерство для того, чтобы убивать.

Я считал это ненормальным, не мог понять, как обычные люди Лурда вдруг превращаются в дикарей. Кари делала из них новый народ, крала их у церкви, она их портила. Но мое понимание нормального так часто травмировалось увиденным в лагере и Сеане, что постепенно я перестал испытывать острое возмущение. Это требовало слишком много энергии, а я чертовски устал. Как-то я обнаружил себя невероятно пьяным и танцующим около костра под песню Лавинии, местной актрисы. Работа исцеляла – времени на то, чтобы погружаться во тьму, просто не оставалось.

Единственное, что продолжало доводить меня до исступления, – это сама Кари. Я не мог смириться с тем, что женщине дана такая власть. Отсутствие необходимых приличий, открытое обожание Мартира, преданность де Косты, верность Лютера, дружеская симпатия, с которой к ней относился Герма, легенды о ее проницательности – все это было сложнее принять, чем отрицание Бога. Предельная самостоятельность, с которой вела себя Кари, надменность, самоуверенность, склонный к многоходовым интригам ум подошли бы пастырю или первому сыну знатных родов, но не женщине-сироте. В столице есть множество дам, которых вряд ли можно назвать добродетельными, но они, черт возьми, хотя бы делали вид! Лживая, но кроткая имитация соблюдения правил оказалась для меня предпочтительнее явного неповиновения, и за это открытие я злился на Кари еще больше.