Антон Мякшин - Домой, во Тьму

Антон Мякшин

Домой, во Тьму

ПРОЛОГ

Уже две сотни лет весь Верпен знает: лучшие топоры, ножи и подковы – в кузнице Янаса. Янас – это, конечно, кузнец. От роду ему сорок два года; он лыс, бороду бреет чисто, в жаркой кузнице работает всегда голый – и страшно смотреть, как он ворочается в раскаленной полумгле, большой, темный и лоснящийся от пота, похожий на вороного битюга. Отец Янаса был тоже Янас-кузнец, и дед – Янас-кузнец, и прадед – Янас-кузнец. Быть бы и сыну Янаса кузнецом, если б не граф Пелип и его Братство Красной Свободы.

Ни о каких других занятиях Янас-младший и не помышлял, сызмальства был приучен к кузне. К молотам его, правда, пока не подпускали, но и без того работы хватало. С утра надо было разжигать горн: в горнило сыпать уголь, поверх угля щепок и хвороста, поверх хвороста – сухих дров, и опять угля. И за мех. А когда кожаный мех задышит хриплой грудью и от жара в ушах зазвенит, надо бежать за водой. Воды нанес – за точильный круг вставать. Точил Янас топоры и ножи, бегал к угольщику с корзиной, ходил за городские стены за хворостом, дрова щепил, по заказчикам с товаром гонял– и вдруг всему этому конец пришел.

А кто виноват? Граф Пелип, да еще – кум Иос. Недаром маменьке этот Иос не нравился. Зайдет вечером, в дом не заглянет, сразу в кузню. И старший Янас, дневную работу окончив, из кузни не показывается. Маменька кумовьям в кузню ужин носила, а Янас-младший бегал за кислым пивом в трактир «Хромая Собака».

И вот как-то в божий день, воскресенье, Янас-старший чисто умылся, надел рубаху, штаны, накинул куртку, высокие сапоги зашнуровал, сел за стол и сказал:

– Хватит.

Маменька будто сразу поняла, о чем он: кружку молока, подавая, выронила. И Янас-младший понял. Только по-своему. Мол, хватит трудиться, пора и отдохнуть. Чуть ли не неделю папенька с кумом Иосом в кузне дневали и ночевали. Мех хрипел, задыхаясь. Самого Янаса-младшего в кузню не пускали, и по заказчикам ходить не надо было. Не было заказчиков. Трое приходили, да Иос их со двора поворачивал.

– Бога не боишься, – заплакала маменька.

– Бога тот не боится, кто царство Божие для себя на земле строит, а других адовым пеклом стращает, – сказал папенька. – Не желаю червем всю жизнь провозиться, как попы велят.

– Червь умирает, из его праха бабочка к небу летит, как и из греховного человеческого тела – душа, что Поднебесье заслужила… Отринул ты Бога, Янас! Великий грех на тебе, а на тех, кто сманивает тебя, – стократный. Истинно говорят святые отцы: близок конец света… Потемнеет небо среди ясного дня, низвергнется из сумрака небосвода пылающая звезда, разобьется о земную твердь, зальет все огнем, разбросает семена черной смерти. Половина людей умрет в муках, а выжившие восстанут друг против друга, истребляя брат брата, сын отца; и тогда из кровавого моря выйдет Зверь – обличьем человек, – несущий Ключ от ночи и смерти. И наступит царство Тьмы!

– Попы головы вам всем морочат, вот что! – отмахнулся папенька. – Эти древние писания ихние они сами и придумали, чтобы народ в узде игольной держать.

– Что ты говоришь!.. – запричитала маменька.

– Это не я говорю, а Пелип говорит. И верно говорит!

– Посмотришь, посмотришь – потемнеет небо среди ясного дня…

– Тьфу! И слушать не буду! Эта ваша пылающая звезда– вовсе не знамение Господне, а небесное тело. Пролетит по небу – и нет его. Потому как ежели в землю ударится, то землю нашу в куски разорвет, а такого быть не может никогда… Небесное тело – говорят тебе! Глухомань замороченная!

– Опомнись, несчастный! – опешила маменька. – Какое тело у неба?!

Папенька весь наморщился, побагровел и зафыркал:

– Какое-какое… Такое вот. Не понимаешь, так молчи. И поумнее тебя есть.

– Пелип-то твой? – тихонько вздохнула маменька.

– Да, Пелип! – рявкнул папенька. – Сам Император попам служит! А Пелип никому не служит! Он сам человек свободный и другим хочет помочь свободу обрести… Спаситель что говорил? Говорил: блажен, кто живет плодами труда своего. А попы как устроили? Четверть моего пирога себе забирают, четверть велят в городскую казну отдать, четверть – Императору… Правильно это?

Янас-старший подождал, пока маменька ему ответит, не дождался, снова махнул рукой, полез в карман и положил на стол кожаный кошель, в котором что-то увесисто звякнуло. Янас-младший рот раскрыл. Но маменька плакать не перестала, хотя и догадалась, что там, в кошеле. Так приятно только серебро звякать может.

Потом явился Иос. На телеге приехал. В дом не заходил, со двора папеньку выкликал. Потом они с папенькой грузили телегу. Маменька не смотрела, а Янас-младший видел: связки мушкетных стволов, наконечники для копий и алебард, клинки мечей, пороховницы и сумки с пулями. Хвороста сверху набросали и уехали.

Больше Янас папеньку не видел.

Своего первого Мартин убил в пятнадцать. Ненароком. Он и не хотел убивать – оборонялся, да переборщил. Схватил что в руки попалось и со всей дурной силушки ломанул обидчику по лбу. И еще раз, и еще… Потом черенок хрустнул пополам, а остро отточенная железная скоба кирки застряла в папашином черепе.

– Поделом, – сказал тогда Мартин – и плюнул.

А чего жалеть? Раньше папаша его уму-разуму палкой поучал, а теперь за шестихвостку взялся – плетку шестихвостую, и не плетку даже, а плетищу. На второй день Мартин и не выдержал. А чтобы у городской стражи лишних вопросов не возникало, взял и подпалил хижину от углов. Мамаша не помешала. Мамаша, как всегда, пьяная храпела на лавке у окна. Мартин не стал ее вытаскивать. Зачем? Вытащит, а она на него первая доказчица и будет. Когда заполыхало гуще, Мартин перемахнул изгородь и припустил по задним дворам к перелеску, за которым – он знал – тянулась дорога. Попылил Мартин по дороге и на родной хуторок даже не оглянулся.

В Гохсте, куда добрался к полудню следующего дня, прибился к тамошнему Братству Висельников. Веселые были девочки у Висельников из Гохста, а Мартин – резвым не по годам. И вскоре расцветила дурная болезнь ему рожу розовыми шелушащимися пятнами. Петер Ухорез – так, кажется, звали того, кто окрестил Мартина Паршивым. Не простил ему Мартин обиды, не стал даже удобного момента ловить: вскочил, опрокинув скамью, прямо там, за столом, когда хабар делили, – и всадил Ухорезу в бок длинную – в локоть – стальную иглу. И опять пустился в бега. Петер дрянной был человечишко, но все же в Гохсте друзей у него было больше, чем врагов.

Два года ничего не было слышно о Мартине, а потом поползли по Империи слухи, потекли разговоры – сплелись в тугой ком – и грянули громкой славой. Никогда еще не являлся миру разбойник страшнее и опаснее Мартина Паршивого.