Андрей Столяров - Сад и канал

Андрей Столяров

САД И КАНАЛ

1. ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

Полковник был мертв. Он лежал на ступеньках, ведущих к воде, черные тупые ботинки его облепила ряска, а штанины форменных брюк были мокрые до колен. Словно он перешел сюда с того берега. Он покоился навзничь, – пальцы, как птичьи лапы, скрючились над лацканами пиджака, а от головы с восковыми залысинами отслоилась фуражка. Неподалеку валялся знакомый портфель, застегнутый на кожаные ремни. Удивительно было видеть их по отдельности: портфель и полковника. Раньше мне казалось, что они неразлучны. Вот полковник вылезает из «волги» – отдуваясь и прижимая портфель к животу; вот он неторопливо пересекает набережную, и портфель чуть покачивается у него в руке; вот он завтракает, сидя на ящике в углу стройплощадки, и тогда неизменный портфель, поставленный между ног, сжат щиколотками. Уж не знаю, как он обходился с портфелем дома. Возможно, и спал вместе с ним, положив под голову вместо подушки. Во всяком случае, на улице он не выпускал его ни на секунду. Но не это окончательно убедило меня. Убедило меня нечто совсем иное. Убедило меня его изменившееся, какое-то сильно заострившееся лицо. Оно как бы выгорело, сожженное невидимым солнцем, провалилось, обуглилось, мутным камнем светлели морщинистые белки в глазницах, старческое мясо с него исчезло, кожа, превратившись в пергамент, присохла к костям, точно на муляже, выделялись на ней мышцы и сухожилия. Полковник сейчас неприятно походил на мумию. Правда, я никогда в жизни не видел мумий. Мертвецов, впрочем, я тоже еще никогда не видел. Я присел и осторожно потянул на себя крышку портфеля. Неожиданно он раскрылся, и высыпались изнутри какие-то документы, какие-то синеватые папки, какой-то сверток, видимо завтрак, обернутый полиэтиленом. Ничего этого я трогать, конечно, не стал. Еще чего! Потом хлопот с этим не оберешься. Я лишь попытался накинуть крышку обратно и, не вставая, как можно дальше, отодвинулся по ступенькам.

Ситуация в данный момент была такая: справа в кустах что-то ворочалось, мокро отхаркивалось, трещало ветками. Иногда раздавался звук, будто проволокли по земле тяжелую дряблую тушу, и затем – вдруг похныкивание и лепет, как у испуганного ребенка. В общем, складывалось ощущение, что соваться туда не следует. А вот по левую руку пока было сравнительно тихо. Зато там, будто бабочки, подпрыгивали над кустами крохотные синеватые огоньки. Честно говоря, огоньки эти мне тоже не слишком нравились. Какие такие огоньки, понимаете? Откуда они возникли? Однако больше всего мне сейчас не нравился сам Канал. Почему-то он зарос мелкой ряской, хотя еще вчера был, вроде бы, совершенно чистый; поверх душной ряски лежали широкие листья кувшинок; на некоторых из них уже распустились темно-желтые, светящиеся, пальчатые цветы, и аромат сладкой гнили, который они источали, затекал в ноздри. Я чихнул. Никаких кувшинок, по-моему, вчера тоже не было. И вдобавок, на другой стороне Канала, там, где крепкие уродливые деревья образовывали кронами почти сплошной лиственный свод, будто души воскресших, поднявшиеся из преисподней, спотыкались и выламывались в хороводе приземистые фигуры. Что-то мерзкое и, кажется, не совсем человеческое, что-то ископаемое, землистое, с ужасно вывернутыми в стороны локтями и голенями. Как бревно, висел среди них голубоватый луч прожектора со стройплощадки, и они ударялись в него именно, как в бревно, вскрикивая жутковатыми голосами и после – отскакивая. А довершение всего этого несколько бесовского действа с колокольни, черным многосуставчатым пальцем упертой в небо, медленно выкатился и поплыл в воздухе удар колокола. Раз… и еще раз… и еще – все чаще и чаще… На секунду все вокруг как будто оглохло. Я заметил, что по этажам ближних домов поспешно зажигаются окна. Со стуком и звоном распахивались задубевшие рамы. Паника, вероятно, охватила уже весь этот квартал. Затрещала сигнализация в Торговых Рядах. Под их мощными, позапрошлого века арками замелькали фигуры охранников. Слабенько хлопнул выстрел. Запипикал дежурный звонок, взывая о помощи. Я уже догадывался, что тут происходит очередное «явление». Кажется, девятнадцатое по счету и, видимо, именно здесь – его эпицентр. Угораздило меня оказаться точнехонько в эпицентре. Впрочем, поручиться за это, конечно, было нельзя. При «явлениях», как известно, ни за что поручиться нельзя. На то оно и «явление», чтобы опровергать любые наперед высказанные прогнозы. И эпицентр, если его вообще удастся когда-нибудь определить, вполне возможно, находится совсем в другом месте.

Главное сейчас было – не дергаться. Обтерев о камень пальцы, трогавшие портфель, пригибаясь, чтобы со стороны меня не было видно, я перебежал к кустам, где подпрыгивали те самые крохотные огоньки. Почему-то огоньки мне сейчас казались наиболее безобидными. Россыпь их тут же брызнула от меня в разные стороны. Сучья и разлапистые колючки кустов цепляли одежду. Я надеялся, что в гуле набата не привлеку ничьего внимания, но едва я присел и втиснулся под акацию, в тесную, узорчатую от проблесков, корневую душную черноту, отдуваясь и прижимая сердце, выпрыгивающее из груди, как испуганный голос окликнул меня: Это – кто там?.. – а потом вдруг заплакал и застонал в тихом ужасе: Уйдите, уйдите!.. – Напряженные руки отталкивали меня в плечо, я, наверное, секунды четыре не мог справиться с выгнутыми локтями – наконец, проломил их сопротивление и прижал к телу, в это время внезапно оборотился на нас слепящий зрачок прожектора, и в раздробленном листьями, мертвенном, ртутном его тумане я вдруг узнал, отрезвев на мгновение, соседку из нижней квартиры. Звали ее, кажется, Маргарита. Скрученное сбитое платье, растрепанные со сна волосы. И она, по-моему, тоже узнала меня: обмякла, мелко дрожа, и перестала отталкивать. Трудно было что-нибудь разобрать в ее захлебывающемся бормотании. Вероятно, она не понимала сама себя. Ей казалось, что это были какие-то огромные площади, скверы, улицы, пульсирующие аппендиксы переулков, съехавшие чуть ли не до асфальта крыши, клочковатый дым, фонари, подергивающие змеиными головами. Почему-то все это сворачивалось вокруг тугой сферой, насмерть втискивалось друг в друга, потом куда-то проваливалось. А из трещин просевшего неба сыпались мелкие камешки. Нет, конкретного места она, разумеется, не помнила. Но зато она помнила, по ее словам, как выглядит Зверь. Что-то такое каменное и очень-очень громоздкое: угловатая лошадиная морда, составленная как будто из кирпичей, два чугунных крыла, тумбы лап, грохочущие по мостовой, полный дыма и рыканья, гранитный, неровный, серозубый оскал, глаза – точно из выпуклого стекла. Он, наверное, очень добрый, неожиданно заключила она.