Новая Дикая Охота. Рассказы для живых - Фрай Макс Страница 10

Иногда, то ли если мы с миром совсем уж шикарно сыграли, то ли просто когда повезёт, я какое-то время – недолго, потом забываю – точно знаю, что за боль мы в текущей игре отменили. Каков конкретный итог.

Минус восемь пощёчин и просто ударов, минус порка ремнём, минус два перелома – ноги и ключицы, минус две (впрочем, робких, почти без шансов увенчаться успехом) попытки убийства, минус авария с жертвами, минус погибший на улице кот. Это, наверное, считается круто, – неуверенно думаю я, сидя на скамейке у самого дома с сигаретой в руках. (Сигарета – это такая смешная специальная штука, чтобы люди играли в драконов, изрыгая если не пламя, то дым.)

Ну, типа круто, – мрачно думаю я, пряча сигарету обратно в карман, потому что сил сейчас нет играть ещё и в дракона. – Но при этом так мало, что считай, совсем ничего.

На улице пусто, потому что зима, мороз, будний день, половина первого ночи – естественно, тут нет никого. Но в ответ на мои унылые мысли в меня неизвестно откуда прилетает здоровенный снежок, к счастью, не ледяной, а пушистый, рассыпается сразу, едва коснувшись моей головы.

«Завтра ещё поиграем! Давай приходи!» – кричит где-то вдалеке, скорее всего, во дворе через дорогу детский голос, в половине первого зимней морозной ночи даже более невозможный, чем только что прилетевший мне в лоб снежок.

Можешь ведь, если захочешь! Всё ты можешь, даже человеческим голосом говорить, – одобрительно думаю я, возводя очи горе. В смысле, во все глаза таращась на небо, потому что – ну а куда ещё мне сейчас смотреть?

Хроники городской жизни

Анна Ивановна выходит из дома на берег реки. Дом стоит в таком месте, что сразу за дверью у Анны Ивановны спуск к реке, всего четыре ступеньки; летом, когда окна открыты настежь и мимо вечно кто-нибудь ходит, Анна Ивановна часто слышит, как прохожие говорят друг другу: «Везёт же людям, дом почти у самой воды, как тут здорово жить», – а на самом деле хорошего мало, квартира сырая, вечно плесень повсюду, толком не высушить, трудно зимой протопить, но ладно, Анна Ивановна привыкла, человек ко всему привыкает, – и это как раз плохо, что привыкает, не радуется хорошему, не сопротивляется злу, – мрачно думает Анна Ивановна, усаживаясь на ступеньку и раскуривая первую за день сигарету, от которой чуть-чуть тошнотворно и очень сладко кружится голова, как кружилась когда-то на пустыре за школой, где рыжая крашенная Лорета из параллельного класса учила её курить. Давно это было, интересно, где сейчас Лорета и как поживает, бедовая была девка, с такими не угадаешь, взлетит или пропадёт; ладно, неважно, – думает Анна Ивановна и закрывает глаза, а закрыв глаза, представляет, что весь невысокий склон засажен тюльпанами, такими, с очень короткими стеблями и длинными острыми красно-белыми лепестками, Анна Ивановна видела их только в ботаническом саду. В эти тюльпаны Анна Ивановна почти влюблена, то есть думает о них гораздо чаще, чем людям, даже помешанным на садоводстве, полагается думать о цветах, а она ничего, кроме зелёного лука в банках на подоконнике отродясь не выращивала, ей просто негде, у Анны Ивановны нет ни балкона, ни палисадника, даже крошечного пятачка, внутренний двор закатан асфальтом, а берег просто ничей. Можно, конечно, посадить прямо здесь, вряд ли соседи станут ругаться, наоборот, обрадуются, но когда земля не своя, она не своя, – думает Анна Ивановна. – Забор не поставишь, значит кто угодно может прийти и сорвать цветы, а если начнутся какие-нибудь строительные работы, например, по замене коммуникаций, всё выкорчуют без жалости и не спросят, вот будет горе, поэтому лучше никаких цветов здесь не разводить, – думает Анна Ивановна и сама же на себя сердится, потому что если так думать, вообще ничего никогда не сделаешь, если бояться всего, что когда-нибудь может случиться, лучше вообще не жить, – думает Анна Ивановна и чуть не плачет, потому что и правда, считай, почти не жила – ну, то есть жила, продвигаясь по жизни короткими робкими перебежками, из одного укромного уголка в другой, всегда была сыта и одета и вот до сих пор цела, ну и толку, – думает Анна Ивановна, затягиваясь горьким табачным дымом. – Особо плохого со мной ничего не случилось, кроме маминой смерти, но и хорошего ничего. Даже тюльпаны не посадила на берегу, хотя когда впервые увидела их в ботаническом саду, так впечатлилась, что записала название, сорт «Пиноккио», непонятно зачем.

Анна Ивановна снова затягивается сигаретой, вздыхает, открывает глаза и смотрит на склон справа от лестницы, засаженный пёстрыми тюльпанами на очень коротких стеблях. Анна Ивановна не удивляется, не гадает: «Откуда они появились?» – не спрашивает себя: «Как же я так проглядела?» – или: «Так что, я всё-таки посадила эти тюльпаны и забыла о них?» – она сейчас вообще ни о чём не думает и не чувствует ничего, кроме приятного головокружения от первой за день сигареты, она просто смотрит, и всё. А потом аккуратно гасит окурок, поднимается и идёт в дом за лейкой, потому что дождя уже неделю, кажется, не было, значит, тюльпаны надо полить.

Альгис одевается, чтобы выйти из дома; гулять он любит, а одеваться – нет. Он вообще терпеть не может рутинные действия, но некоторых нельзя избежать. Иногда Альгис думает, что умрёт не от какой-то болезни, как обычно бывает в старости, и не от несчастного случая, не по собственной дурости, как ему всегда предрекали, а оттого, что его окончательно задолбает делать одно и то же каждый день. Например одеваться перед тем, как выйти из дома; спать в одежде он как-то пару раз пробовал – к сожалению, не вариант. Даже носки и бельё дольше суток неприятно носить. В общем, засада с этой одеждой! Умываться можно в разное время суток, то в ванной, то в кухне, мыть посуду не каждый день, по утрам пить то чай, то кофе, то просто воду, готовить только когда приспичит, спать в разных комнатах, по очереди, а тут не схитришь. Мне бы твои проблемы, – насмешливо думает Альгис голосом брата, который деловой человек, и проблемы у него соответственно настоящие, деловые, на пятнадцать лет младше, а выглядит и рассуждает почти как старик; братишка Мантас хороший, но всё-таки очень смешной. Да все на самом деле смешные, включая меня; собственно, начиная с меня, – думает Альгис, зашнуровывая кроссовок. Выпрямляется медленно, осторожно, потому что нет ничего хуже, чем больная спина, как всегда перед выходом спрашивает себя: «Где, интересно, сегодня?» – но не пытается угадать, потому что, во‐первых, любит удивляться больше, чем оказываться прозорливым, а во‐вторых, положа руку на сердце, всё равно же хрен угадаешь, куда ты сегодня выйдешь из дома, потому что это совершенно непредсказуемо, ни от чего не зависит, ни от желания, ни от опасений, ни от диеты, ни от того, как спал и что тебе снилось, ни от того, что видел в окне. Альгис так не любит рутину, что с возрастом начал всякий раз выходить из своего дома в каком-нибудь новом месте, иногда в Старом Городе, иногда посреди небоскрёбов Сити, а иногда на такой дальней окраине, что хоть вызывай такси. А возвращаться можно по старому адресу, дом всегда стоит на месте как ни в чём не бывало, да и куда он, собственно, денется, это же не какая-нибудь хибарка, а большой многоквартирный дом. Альгис сам не знает, как это у него получается, ничего специально для этого не делал, ничему не учился, да и где, у кого такому научишься? Просто он всю жизнь очень сильно чего-то такого хотел. Это мне повезло, – думает Альгис, выходя из дома по адресу улица Басанавичюс девятнадцать прямо на улицу Стиклю и торжествующе оглядываясь по сторонам, – это тебе, милосердный боже, или кто там всем этим нынче заведует, большое спасибо. Пожалуйста, не останавливайся, при таком раскладе ещё очень долго можно не помирать.

– Ха отта тэйи, – говорит Юта.

Вслух говорит, чего стесняться, почти три часа ночи, в городе пусто и тихо, так тихо, словно Юта в мире одна. Впрочем, может быть, прямо сейчас и одна, в таком специальном мире, который очень похож на обычный ночной городской человеческий мир, но в некоторых деталях всё-таки отличается. Трудно объяснить такое словами, но пахнет совсем иначе, немного тропическими растениями, которые здесь не живут, немного морем, но не солёным, а сладким, и в то же время именно морем, запах моря не перепутать ни с чем. И свет как-то иначе рассеивается, фонари выглядят совершенно обычными, но свет непривычный, как будто здесь немного другая среда. Сбственно, не «как будто», воздух явно тоже другой, для дыхания он годится, может, ещё и получше обычного, но сам процесс дыхания осуществляется как-то не так, словно дышишь не столько лёгкими, сколько кожей, Юта даже по локоть закатала рукава пуховика, чтобы лучше дышалось, хотя ночь очень холодная; впрочем, здесь и холод другой, от него не дрожишь, не зябнешь, а словно твердеешь и как бы немножко звенишь. В общем, объяснить действительно невозможно, но ещё более невозможно не ощутить. Юта на самом деле боится этого странного явно чужого мира до темноты в глазах, но и любит его больше всего на свете, иногда специально выходит ночью гулять, лучше всего с воскресенья на понедельник, когда в городе пусто, совсем никого, даже окна в домах не светятся. Если долго ходить по совершенно пустому городу и говорить вслух – не специально выученные магические заклинания, Юта отродясь ничего подобного не учила, да и где, интересно, такие учебники взять, – в общем, если просто говорить вслух странные фразы, которые сами приходят в голову, мир может стать немножко другим, и в этот момент самое главное – сохранять спокойствие, не давать волю страху, не бежать, не кричать, не выть. Юта никогда так не делала и впредь не сорвётся, она держит себя в руках, откуда-то точно знает, что паника всё испортит, и саму Юту, и весь этот зыбкий прекрасный удивительный мир. Нельзя его портить, – думает Юта, – он мне доверяет, он мне показался, он меня погулять здесь пустил!