Анатолий Азольский - Клетка Страница 10

Но когда боли кончились, радость не воссияла, пошла обычная жизнь, пологая часть доселе метавшейся кривой, склонной к падениям и взлетам. Конец войны уже близился, под Минском окружили двадцать немецких дивизий, еще немного - и выйдут на госграницу, «Даешь Берлин!». Когда в палату приносили почту, Иван уходил в коридор, писать ему было некому и получать письма не от кого: отец и мать погибли во второй день войны при бомбежке, Иван сам похоронил их, о Климе никаких вестей, его, конечно, сожрала война, никого из сестер и братьев отца в живых не осталось, и однажды, просматривая на парковой скамейке газеты, Иван наткнулся на реляцию из Ленинграда: сотрудники ВИРа, Всесоюзного института растениеводства, подыхали с голоду, но сохранили коллекцию семян, и среди умерших героев - Ф. М. Никитин. Надо начинать новую жизнь, со старой покончено, теперь у Ивана - никого на этом свете, даже любимой девушкой не обзавелся, уж не познакомиться ли с кем? Как-то потянул его в коридор сосед по палате, танкист, парень из тех, кому всегда достается первый кусок и последняя пуля: «Две дамочки тут неподалеку, ты как, способен уже?…» Сходил с танкистом к дамочкам, которых хватило бы на весь госпиталь Бурденко, еще раз навестил, потом уступил очередь товарищу. Военно-врачебная комиссия установила и другие способности: годен для дальнейшего прохождения службы, а ту определил еще раньше чекист, поручавшийся за Ивана, и вышел он из госпиталя в военной форме, старшим лейтенантом, на самолете доставили его в освобожденный Минск, повезли в барановичские леса, не решились без Ивана искать бобруйские ящики; «Здесь!» - ткнул он пальцем в землю, и по тому, с каким радостным рвением вытаскивали энкавэдэшники спрятанное, понял: не только о бумагах пекутся они, а что там помимо них - не хотел знать, поднадоели уже все эти чекистские выкрутасы. В Минске ему вручили орден, о деньгах, что нес он подполью, слова не было сказано: считалось, что их захватили немцы, со связным же еще раньше расправились народные мстители. Иван сам не хотел говорить о спрятанных рублях - сразу же возникала боль, обращенная на себя: зачем, идиот ты этакий, пошел на явку, зная, что ожидает провал, зачем? Молчал еще и потому, что потянуло в лес, на знакомое, в засады и преследования, походил сухим по сухой московской земле - и скучно стало; теперь же - раздолье, открытая борьба, утоление чувственного голода, леса кишат пособниками, националистами и недобитками, знаток партизанских методов старший лейтенант Баринов получил под командование роту и аж до самой весны сорок пятого скитался по северо-западу Белоруссии, находя наслаждение в том, что болотная жижа хлюпает в сапогах, шинель колом стоит от холода и грязи, в животе бурчание; только вернувшись в Минск он отоспался, отмылся и отъелся, пришил к гимнастерке белейший подворотничок и до блеска начистил наконец-то выданные хромовые сапоги. Рота обустраивалась у разрушенного мелькомбината, Ивану дали койку в офицерском общежитии. Зеркало у стены показало ему себя во весь рост: широкоплечий парень из тех, кому палец в рот не клади, в синие глаза разрешено смотреть только женщинам.

В апрельском воздухе носится что-то победное, тысячи горожан копошатся на расчистке улиц, на разборке битого кирпича, отменена светомаскировка, в общежитии гомон и веселье, на окраинах города убивают ежедневно, и заиграла наконец музыка в городском саду, танцы начались еще до Дня Победы, праздничный салют отгремел одновременно со звонком из милиции: на Красноармейской обнаружен труп молодой женщины «с признаками удушения и без следов изнасилования», Иван с опергруппой помчался на место происшествия. И не раз еще ездил, время радостное и тревожное, университет оживал, возвращались покалеченные войной студенты, Ивана ждала демобилизация только осенью, он покрутился у деканата, никого из знакомых не увидел, еще горше стало на кладбище у могилы родителей, все чаще беспокоила мысль: его-то самого - зачем бережет судьба, какой уж раз вытаскивая из ею же приготовленной могилы? Смысл какой в благоволении жизни? К какой могиле ведет она его? Математика - нужна ли она ему, раз он больше понимает в химии?

Мысли приходили и уходили, теснились заботами дня: проверки на дорогах, возня с дезертирами, перестрелки с бандформированиями неизвестной принадлежности; однажды окружили вооруженную группу, надо бы взять кого-нибудь живым, но прикрепленный из следственного отдела капитан Диванёв сморщился: «Да надоели они хуже редьки… есть у меня время цацкаться с ними… Какие документы найдете - и то хорошо…» С этим Юрочкой Диванёвым Иван жил в одной комнате на восемь человек, не на всех койках застелены матрацы, и не всегда к ночи собирались живущие, у всех служба, кое-кто пригрелся у вдовушек, приходившие с дежурства долго колотили в дверь, пока за ней не раздавалось: «Да понятие ж имей, не один я!» - и мимо охрипшего от мата офицера проскальзывала женщина. Если застукивали Юру Диванёва, он сам выходил и урезонивал: мешаете, мол, исполнять жизненно важные функции и не пора ли, дорогой товарищ дежурный, на постой определиться к славным белорусским женщинам. Почему сам не определялся - не объяснял, парень был с чудинкой, очень высокий, губы, глаза, руки - всегда влажные, щедрый, но с разбором, деньги давал тем, у кого они обоснованно не водились, или на семейные нужды, если кто направлялся в загс. И женщин любил - не всяких, обычно подъезжал на «виллисе» к бабам на разборке завалов, зычно подзывал старшую, строго спрашивал, кто здесь комсорг или с кем можно договориться о шефской помощи, забирал активистку, если дивчина была росточком ниже плеча его, и увозил в общежитие; все похохатывали над тягою его именно к низеньким, а Диванёв отвечал, широко улыбаясь: «Люблю, когда они мой пупок нюхают!…» Как-то в веселую минуту, за бутылкой, пооткровенничал с Иваном: мне, сказал он, нельзя путаться с рядовыми членами партии и комсомола, моральное разложение припишут, а вот с комсоргом или парторгом - это, знай, идейный контакт плюс оперативная необходимость. Выкроил время и сходил с Иваном в университет, на студенток не смотрел, больше интересовался правилами приема; Ивану искренно завидовал: «Далеко пойдешь, университетский диплом да служба в органах - это вещь, это две вещи…»

Сдружились они крепко, разлучил их на время июль месяц: всех бросили на железную дорогу, ожидался поезд специального назначения, поедет, говорили, сам товарищ Сталин, обнюхивали каждую шпалу, мосты усиленно охранялись, местность изучалась, проверялась и контролировалась; потом уже из газет узнали: совещание в Потсдаме. В Орше Иван встретил преподавателя из Горок, спросил о Климе; нет, никто ничего о брате не слышал. Три недели мотался Иван по железной дороге, приобрел много знакомств и в Минске перебрался на квартиру бездетного бухгалтера, обжил комнатку, расставил на этажерке книги - пора, пора уж обзаводиться собственным хозяйством, скоро двадцать пять лет стукнет, угол гроба, как выразился Юра Диванёв, а за углом - еще один угол и еще, жизнь - не прямоугольник, не квадрат, а нечто многоугольное, восьмигранное, жизнь бесконечна, пока ты живешь, пока дышишь этим чудесным воздухом сентября, и каждый вдох наполняет легкие не только кислородом, но и еще каким-то неизвестным химическим элементом, продлевающим жизнь до бесконечной дали. Вдох-выдох, вдох-выдох, сухим ногам уютно в мягких сапогах, шаги приближают Ивана к месту решающего свидания, к девушке, которую он полюбил со второй встречи, имя ее - свято и не для чужих ушей; он любит эту девушку, это уж точно, это - бесповоротно и надолго. Он не знает, сколько ей лет, и спрашивать не будет; война, конечно, опалила ее, по глазам видно, но не настолько, чтобы огрубить, сунуть в зубы папиросу и погнать вечером на центральные улицы. Скромная девушка, пять свиданий колебалась, отнекивалась, откладывала миг близости: то у нее «такой период», то мать приехала из деревни, то общежитие, где она прописана, закрытого типа, мужчин не пропускают. Но при всех отказах - взгляд шаловливой девчонки, дразнящей кончиком высунутого языка, и еще что-то, выдающее желание близости, обреченность, улыбка намекает: мужчина получит больше того, на что рассчитывает; что-то опасное, загадочное и завораживающее было в этой девушке, но чувствовалось: истомилась она, изнемогла, еще чуть-чуть - и брызнут из нее соки любви, страсти. Вдох-выдох, вдох-выдох. Светит солнце, улицы - в такой радости, будто завтра проснется народ - и сами собой воздвигнутся стены порушенных домов, застеклятся пустые окна, все дороги замостятся и все вокруг станет праздничным, как в довоенном мае.