Глен Кук - Черный отряд. Тени сгущаются Страница 10

Когда пришли северяне, я стоял у ворот и помог часовым вертеть кабестан, поднимавший решетку. Особой гордости я не испытывал. Без моего одобрения синдика, возможно, и не предали бы.

Посланник занял Бастион, Отряд начал эвакуацию. Шел уже третий час ночи, и улицы были пустынны.

Когда мы прошагали две трети пути до Врат Рассвета, Капитан приказал остановиться. Сержанты собрали всех способных сражаться, остальных отправили дальше сопровождать фургоны.

Капитан повел нас на север по Проспекту Древней Империи, где императоры Берилла увековечивали себя и свои триумфы. Многие монументы были весьма странными и установлены в честь любимых лошадей, гладиаторов или любовников обоих полов.

Скверные предчувствия зародились у меня еще до того, как мы подошли к Мусорным Вратам. Тревога переросла в подозрение, а подозрение расцвело мрачной уверенностью, когда мы вступили на плац. Возле Мусорных Врат не было ничего, кроме казарм у Развилки.

Конкретных приказов Капитан не отдавал, но когда мы достигли Развилки, каждый уже понял, зачем мы сюда пришли.

Городские когорты, как всегда, оказались лопухами. Ворота стояли распахнутыми, единственный часовой дрыхнул. Мы вошли, не встретив сопротивления. Капитан начал отдавать распоряжения.

В казармах находилось от пяти до шести тысяч солдат. Их офицеры сумели добиться минимальной дисциплины, заставив солдат сдать оружие в арсеналы. Капитаны в Берилле традиционно доверяли солдатам оружие лишь перед сражением.

Три наших взвода сразу вошли в казармы, убивая подряд всех спящих. Оставшийся взвод заблокировал выход у дальнего края ограды.

Солнце уже поднялось, когда Капитан удовлетворился. Мы вышли из казарм и поспешили вслед за нашим обозом. Каждый из нас был сыт кровью по горло.

Разумеется, нас никто не преследовал, а позднее никто не пытался взять в осаду наш лагерь на Столпе Скорбей. Ради этого мы, собственно, и начали эту бойню. Ради этого и чтобы выпустить накопившуюся за несколько лет ярость.

Мы с Ильмо стояли на краю полуострова, глядя, как далеко в море лучи послеполуденного солнца играют на краях грозовой тучи. Недавно эта туча прошлась над лагерем и едва не превратила его в болото, щедро полив прохладными струями, а потом снова умчалась в море. Красивая была туча, хотя не особо разноцветная.

В последнее время Ильмо был молчалив.

— Тебе что-то не дает покоя, Ильмо?

Туча двигалась перед столбом солнечных лучей, придавая морской воде оттенок ржавого железа. Я стал гадать, доберется ли прохлада до Берилла.

— Полагаю, ты сам можешь догадаться, Костоправ.

— Думаю, что могу. — Бумажная Башня. Казармы у Развилки. Предательское нарушение контракта. — Как думаешь, какой окажется жизнь там, на севере?

— Считаешь, черный колдун вернется за нами?

— Вернется, Ильмо. Пока он решает проблему — заставляет местных марионеток плясать под свою дудку. — Разве не возникнут проблемы у каждого, кто попытается приручить этот безумный город?

— Гм. Посмотри.

Небольшое стадо китов резало волны неподалеку от рифов возле оконечности полуострова. Я попытался не проявлять восхищения — и не смог. Животные, танцующие в железном море, были великолепны.

Мы уселись на камни спиной к маяку, и нам показалось, будто мы смотрим на мир, где еще не ступал человек. Иногда мне кажется, что без нас он стал бы лучше.

— Там корабль, — произнес Ильмо.

Я разглядел судно лишь тогда, когда его парус вспыхнул, поймав солнечные лучи, и превратился в оранжевый треугольник с золотой каймой, пляшущий на волнах.

— Каботажник. Тонн двадцать.

— Такой большой?

— Для каботажника. Корабли, плавающие в открытом море, бывают иногда и по восемьдесят тонн.

Время мчалось вперед, переменчивое и надменное. Мы наблюдали за кораблями и китами. Я в сотый раз попытался представить новую землю, вспоминая всяческие слухи, слышанные от торговцев. Вероятно, нас перевезут через море в Опал. Говорят, Опал — двойник Берилла, только помоложе…

— Этот дурак собирается врезаться в скалы.

Я очнулся. Каботажник шел в опасной близости от берега. В какой-то момент он слегка изменил курс, прошел всего в сотне ярдов от рифов, затем лег на прежний курс.

— Хоть какое-то намечалось развлечение, — заметил я.

— В первый же день, когда ты произнесешь что-либо без сарказма, Костоправ, я лягу и помру на месте, — пообещал Ильмо.

— Сарказм не даст мне свихнуться, приятель.

— А это спорный вопрос, Костоправ. Спорный.

Я вновь попробовал заглянуть в лицо будущему — это лучше, чем смотреть в прошлое. Но будущее отказывалось снять маску.

— А корабль-то плывет к нам, — сказал Ильмо.

— Что? Ого.

Каботажник покачивался на крупной прибрежной зыби, еле двигаясь вперед. Его нос был направлен на пляж возле нашего лагеря.

— Не хочешь сообщить Капитану?

— Полагаю, он уже знает. На маяке стоят наблюдатели.

— Верно.

— Приглядывают на случай, если что-нибудь произойдет.

Гроза откатывалась к западу, заслоняя горизонт и накрывая своей тенью море. Холодное серое море. Мне неожиданно стало страшно при мысли о путешествии за море.

Каботажник привез весточку от контрабандистов — приятелей Тамтама и Одноглазого. Выслушав новости. Одноглазый стал еще более мрачным и угрюмым, а ведь он и так уже успел побить все свои рекорды по части мрачности. Он даже перестал цапаться и грызться с Гоблином, что было его второй профессией. Смерть Тамтама нанесла ему жестокий удар, от которого он до сих пор не сумел оправиться. Он не стал пересказывать нам полученные от приятелей новости.

Капитан стал немногим лучше Одноглазого и постоянно пребывал в отвратительном настроении. Полагаю, он одновременно и стремился перебраться с Отрядом в новые страны, и боялся этого. Новый контракт означал потенциальное возрождение Отряда и избавление от наших старых грехов, но он уже имел кое-какое представление об ожидающей нас службе и подозревал, что синдик говорил правду, рассказывая о северной империи.

На следующий день после визита контрабандистов подул прохладный северный ветерок. Под вечер выступающая в море оконечность мыса окуталась туманом. Вскоре после полуночи из тумана вынырнула лодка и пристала к пляжу. К нам прибыл посланник.

Мы собрали вещи и начали избавляться от всяческого рода приятелей и приятельниц, приехавших с нами из города. Наши животные и лишнее имущество станут им вознаграждением за верность и дружбу. Я тоже провел наполненный грустной нежностью час с женщиной, для которой я значил больше, чем догадывался. Мы не стали лить слезы и лгать друг другу. Я оставил ей на память воспоминания и почти все нажитое здесь барахло, а она одарила меня комком в горле и ощущением утраты, степень которой я не смог оценить прежде.