Ник Перумов - Операция «Антиирод» Страница 11

Не правы окажутся те, кто решит, что столь болезненная реакция Юрия Адольфовича на запахи объясняется принадлежностью, например, к редкой профессии дегустатора. Настоящая причина ее — всего-навсего проведенная недавно операция. Когда веселый молодой хирург с видом филиппинского хилера продемонстрировал вынутый из носа полип, Юрий Адольфович решил, что его разыгрывают. Не питая никаких иллюзий и вполне реально оценивая величину своего носа, пациент Бляхман все же никак не мог поверить, что такая огромная штука там могла поместиться. Первые несколько часов Юрий Адольфович ходил, наслаждаясь миром. Он глубоко дышал через нос. Он заходил в парфюмерные (да что там — парфюмерные! В обыкновенные, продовольственные!) магазины и пытался вспомнить давно позабытые запахи. Врач предупредил, что обоняние может восстановиться и не сразу. Через полдня оно восстановилось полностью. Но лучше бы оно этого не делало. К исходу первой недели Юрий Адольфович уже скучал по своему родному полипу и мечтал о тривиальнейшем насморке, способном хоть на время дать отдых несчастному носу. Мешанина запахов доводила его до головной боли, мешая работе и отдыху. Юрий Адольфович стал понимать глухих, которые пользуются слуховыми аппаратами лишь в особо необходимых случаях. Носовой платок снова появился в его руках, но теперь уже как средство защиты от агрессивно пахнущего окружающего мира. На прошлой репетиции пришлось даже воспользоваться ватными тампонами — вторая скрипка Милешин в профилактических целях наелся чеснока…

Ну, вот и проговорились. Хотя первая подсказка была уже в троллейбусе. Человек, который бережет руки, не вынимая их из карманов, может быть только… правильно, пианистом.

Юрий Адольфович был не просто пианистом. Он был признанным виртуозом, мастером, из тех, чьи имена на афишах филармонии пишут большими красными буквами. Ну, может, еще чуть-чуть не дотягивал Бляхман до Рихтера и Плетнева, но это, как утверждали в один голос знатоки, было лишь делом времени.

В каждой профессии, как известно, есть своя, четко определенная максимальная высота (или эталон, или главное испытание, достижение — здесь трудно правильно сформулировать). Каждый актер, стесняясь (или не стесняясь) банальности своего желания, все равно хочет сыграть Гамлета, альпинист — покорить Эверест, физик — получить Нобелевскую премию (или изобрести вечный двигатель? Надо будет спросить при встрече кого-нибудь из знакомых физиков), математик — м-м-м… не знаю… ну, скажем, доказать Большую теорему Ферма… Юрий Адольфович Бляхман стоял на пороге воплощения своей мечты. Сейчас он ехал в филармонию на репетицию Первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Даже при мысленном произнесении этого названия у Юрия Адольфовича перехватывало дыхание. Пропали, растворились, напрочь были позабыты не только отвратительное утреннее повидло, но и ожидаемые вечером гости, и повод, и жених, и даже дочь… Когда троллейбус (удивительно задумчивая и тряская «десятка») проезжал Большую Морскую, какая-то жуткая темная машина очень рискованно (чтобы не сказать — нагло) вклинилась справа, создав опасную дорожную ситуацию. Юрию Адольфовичу чуть не стало плохо с сердцем от мысли, что вот именно сейчас с ним что-то случится и он не доедет, и не будет репетировать, и не сыграет лучший в своей жизни Первый концерт…

…Как уже было однажды…

В тот раз Юрий Адольфович не успел провести ни одной репетиции с оркестром. Да и решение об исполнении Чайковского было только что принято. И Бляхман, как солист, был только-только утвержден. Юлия Марковна, понимая всю праздничность момента, затеяла пироги к субботе. Лена приехала на два дня из какого-то молодежного дома отдыха. Женщины плотно оккупировали кухню, а Юрия Адольфовича отправили в Елисеевский за ветчиной. В семье Бляхманов всегда, даже в самые тяжелые времена, считалось хорошим тоном покупать деликатесы к празднику только в Елисеевском.

Чудесным летним днем Юрий Адольфович вышел из парадного и двинулся к метро, чуть помахивая матерчатой сумкой. Юлия Марковна сама шила очень милые и практичные сумочки из обрезков тканей. Из всего того страшного дня Юрию Адольфовичу лучше всего запомнилась почему-то именно эта дурацкая сумка. И еще широкая красная рожа мужика, который шел ему навстречу, широко раскинув руки. Юрий Адольфович, которого никогда, естественно, не узнавали на улице, страшно удивился. К тому же лицо мужчины никакой радости узнавания не выражало. Господи, да как в банальном анекдоте: он просто нес стекло! Юрий Адольфович улыбнулся и приготовился обойти хрупкий груз справа. Но, как оказалось, справа же собрался его объезжать и подросток на велосипеде. Как эти трое (четверо, если считать велосипед) оказались в одной куче, никто потом толком рассказать не смог. Случаются в реальной, нашей с вами обыкновенной жизни такие навороты нелепостей, вспоминая которые потом кроме как плечами пожать ничего не получается. В один миг велосипедист сбил Юрия Адольфовича (так и просится пошлая рифма — «пианиста»). Который правильно падать не умел никогда и поэтому, нелепейшим образом вытянувшись вперед (руки! главное — уберечь руки!), оказался прямо под ногами краснолицего мужчины. Стекло (стекла! стекла! их было три штуки — толщиной по 4 миллиметра каждое!) хрустнуло с кошмарным звуком (не стеклянным, а каким-то именно костяным звуком, который потом будет преследовать Юрия Адольфовича бесконечными бессонными ночами) и крупными кусками посыпалось вниз. Да, и еще в памяти Юрия Адольфовича накрепко засел истошный крик мальчика. И совершенно белая женщина, которая, что-то бессвязно приговаривая, пыталась примотать к его рукам отрезанные кисти. Все дальнейшее слилось в бесконечный кровавый кошмар, окончившийся лишь полтора года спустя в клинике Нейроцентра…

К тому времени для Юрия Адольфовича корень «нейро» стал, кажется, ближе, чем какой-нибудь родной бемоль или диез. Потому что все врачи, занимавшиеся искромсанными руками пианиста, имели в названии своей профессии эти пять букв. Одну из операций даже снимали на пленку, как шедевр врачебного искусства. Юрий Адольфович, обалдевший от наркозов, с горлом, истерзанным трахейными трубками, краснея, благодарил докторов. Юлия Марковна стала, кажется, главным в городе покупателем цветов, конфет и коньяков. Но самым ужасным во всей этой истории было невыносимое противоречие, над которым Юрий Адольфович мучался длиннейшими больничными ночами. Смысл его был прост. Доктора — все, как один — гордились делом своих рук. И заслуженно! Потому что каждая жилочка, каждый тонюсенький нерв были аккуратнейшим образом подшиты на место прямо-таки с ювелирной точностью! Юрия Адольфовича показывали студентам и зарубежным гостям-нейрохирургам, с телевидения даже приходили: предлагали снять передачу об этом чуде восстановления. Его заставляли писать мелким почерком, укладывать спички в коробок, пришивать пуговицу (чего он раньше никогда не делал), короче говоря, — выполнять тонкие и сложные операции. И все получалось! Особенной популярностью пользовалось в последней больнице (нет, еще до Нейроцентра) исполнение Бляхманом полонеза Огинского на раздолбанном пианино (неизвестно откуда взявшемся в медицинском учреждении). Никто не понимал, почему так страдальчески улыбается при этом известный пианист. Ведь то, в чем врачи видели чудо, для Юрия Адольфовича было настоящей трагедией! Он вовсе не собирался укладывать спички в коробок или до конца своей жизни пришивать пуговицы! Он хотел снова играть! Играть так, как раньше, когда весь Большой зал Филармонии вставал, как один человек, и аплодировал стоя…