Виктория Дьякова - Доктор Смерть Страница 11

Тюильри, свидетель величия страны при двух императорах, площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь поток революционных бурь и проходили смотры победоносных полков. Улицы, мосты, которым выигранные битвы давали имена. На другом берегу Сены — Дворец Инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии короля-солнца. Гробницы Тюренна, Наполеона, Фоша. Институт Франции, через который прошло столько блистательных умов, Лувр, пропустивший длинную вереницу королей, создававших Францию. На постаментах статуи Жанны д'Арк и Генриха Четвертого… Дворец Людовика Святого и собор Парижской Богоматери, где молится Париж… Остров Ситэ — колыбель великого города… Париж… Ее Париж… Город детства, юности, всей жизни…

У Египетской колонны, вознесшейся над площадью Конкорд, шествие остановилось. Победители, герои подошли к народу. Громогласный приветственный крик толпы огласил французскую столицу.

Маренн уже пожалела, что пришла сюда, тем более, привела Джилл. Девушка отсутствующим взглядом взирала на происходящее вокруг. Казалось, она забыла Париж. Он стал ей совершенно чужим. Она очень устала. Своим, родным было лишь то, что связывало ее с Ральфом. В отличие от Маренн и она вдруг ощутила, как тревога закралась в сердце. Как же будет жить Джилл дальше. Сможет ли она побороть себя, привыкнуть к мысли, что все, что прежде было дорого ей, осталось позади, под обломками рейха. Это уже никогда не вернется. Но надо жить, как бы ни становилось трудно. Да, лучше бы сразу отправиться домой.

— Как ты себя чувствуешь? — наклонившись, спросила она дочь по-французски.

Джилл вскинула голову, недоуменно взглянув на мать. И Маренн вдруг осознала, что Джилл ее… не поняла. Точнее, она не сразу поняла, что она сказала ей, на каком языке. Она привыкла, что они говорят по-немецки, что вся жизнь идет на немецком, вся она немецкая, и только на службе ей иногда приходится вспоминать французский, и то редко, а так все больше английский. А теперь… «Что же, теперь мы будем говорить по-французски?» — молча вопрошал ее взгляд поблекших глаз Джилл. У Маренн сжалось сердце.

— Джилл, ты слышишь меня? — настойчиво повторила она. — Как ты себя чувствуешь?

— Ничего… Нормально… — ответила девушка, сделав между двумя словами значительную паузу, как будто вспоминая.

Нет, она не забыла французский, Маренн не могла бы поверить в это, просто ей совсем не хочется говорить на нем. И она должна была признаться себе — ей самой тоже.

Снова послышались звуки «Марсельезы», толпа ринулась вперед. Маренн испугалась, что их раздавят и крепко сжала руку Джилл.

— Мама, поедем домой, — попросила та снова по-немецки. И голос ее прозвучал как-то глухо, точно чужой.

Ответить Маренн не успела. Ее окликнули. Совсем близко.

— Мари!

Она узнала голос, но не могла поверить сразу. И потому не повернулась.

— Мари!

Да, это был он. Как высмотрел ее среди массы народа, собравшейся на Елисейских Полях. Анри де Трай. Он шагал среди тех, кто сопровождал де Голля, и надо же, нашел ее, разглядел среди сотен других людей. Как будто почувствовал.

Конечно, она сразу узнала его. Да он почти и не изменился за прошедшие годы. Разве что возмужал, стал еще привлекательнее. И загорел, словно только вчера вернулся из африканской пустыни, как тогда, много лет назад. Де Трай был в парадной летной форме, на плечах поблескивают новенькие полковничьи погоны. К наградам, полученным в Первую мировую войну, добавились новые. Еще один Почетный Легион и несколько орденов с советской символикой. Она знала, что де Трай воевал на стороне русских.

Он был героем, как всегда. Когда он направился к ней, толпа расступилась, пропуская его, и аплодировала. Все те же темные волосы под фуражкой, едва тронутые сединой на висках, на загорелом лице — темные глаза. Тс самые, фамильные, де траевские, словно «подернутые дымкой солнечного предгрозья», воспетые Стендалем и Бальзаком — доставшиеся в наследство от предка, легендарного генерала конницы Мюрата. Бросив взгляд на Джилл, Маренн заметила, что та опустила голову. Подернутые сединой волосы скатились волной, закрывая лицо. Да, надо было уйти. Но теперь уже поздно.

— Мари, — де Трай крепко сжал ее руку. — Какой сегодня чудесный день! Победа и ты… Ты с нами. Пойдем к де Голлю…

— Нет, не сейчас, — она выдернула руку. — Не сейчас, Анри. Потом, как-нибудь.

Он смотрит на нее с явным недоумением.

— Но откуда ты? Где ты была все это время? Я ничего не слышал о тебе.

— Мы были в лагере, — отвечает она сдавленно, не глядя ему в лицо. — Нас освободили в апреле американцы. Это очень долгая история. Прости. Мне надо домой. Скорей. Моя дочь, Джилл, больна. Ей необходим отдых…

— Да, конечно, — он понимающе кивает, — я сам отвезу вас в Версаль, сейчас не так-то просто достать транспорт. О, а это кто? — взглянув вниз, он видит овчарку, которую она держит на поводке. — То же из лагеря?

— Да, — у нее вздрогнуло сердце, она совсем забыла про Айстофеля. — Увязался за нами, хозяин бросил, наверное. Я его взяла. Он же собака, он ни в чем не виноват.

— Ну да, конечно, — де Трай был явно озадачен.

Помявшись в нерешительности, все-таки спросил:

— А где Стефан?

Спросил, не поднимая глаз, словно предчувствуя ответ. Рука Джилл напряглась и задрожала в ее руке.

— Стефан умер… — ответила она стараясь говорить как можно спокойнее, а получилось даже равнодушно. — Он погиб в лагере.

— Прости, я не знал, ну, поехали, поехали, — он тянет ее за собой сквозь толпу.

Открытый белый автомобиль мчит их в Версаль.

— Женевьева, открывайте! Смотрите, кого я вам привез! — весело кричит де Трай у ворот ее старого дома, а она едва сдерживает слезы. Она уже и не мечтала о том, чтобы вернуться сюда живой. И никогда не могла предположить, что вернется… без Штефана. Только с Джилл.

Пожилая домоправительница поспешно спускается с крыльца.

— Ваше высочество! Мадемуазель Жиль!

Она охает, причитает, распахивая ворота, автомобиль въезжает во внутренний двор.

— Пожалуйста, Женевьева, — просит Маренн, выходя из машины, — проводите Джилл в ее комнаты. Она очень устала, ей нужен отдых.

— Извини, мне надо побыть с дочерью, — говорит она де Траю, сейчас ей хочется избавиться от него.

— Я понимаю, — кивает он. — Мне тоже нужно вернуться в Париж. Я должен быть с де Голлем. Но вечером, если ты не возражаешь, я навещу тебя, — в его голосе она улавливает робость, боязнь отказа. — Мы так давно не виделись, Мари. Кроме того, надо поговорить о твоем наследстве…

— О наследстве? — Маренн вздрогнула. — А что с ним?