Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце Страница 11

Толпу разболтало, что озеро в непогоду. Никак не могли решиться, в какую сторону двинуть всей громадой: волхвов ли идти бить или же князю жаловаться… Воспользовавшись общим замешательством, бирюч и храбры начали помаленьку выбираться из толчеи, когда раздался вдруг со стороны слободки конский топот и, заметав обочины снежной ископытью, на рыночную площадь ворвались четверо верховых. Ахнул люд, кинулся навстречу, ибо первым на низкорослой большеголовой лошадке ехал сам князь. Надежа и заступник.

Осанист и грозен сидел в высоком седле теплынский князь Столпосвят. Ликом смугл, брадою серебряно-черен, брови – что два бурелома. И голос – низкий, рокочущий. Совсем бы страшен был князюшка, кабы не мудрая пристальность в воловьих глазах да не задушевность гулкой неторопкой речи.

– Теплынцы!.. – воззвал он звучно, потом замолчал и надолго опустил голову, погрузившись в скорбное раздумье. По толпе пробежал изумленный шепоток. Слободской люд привык называть себя берендеями и к слову «теплынцы» прибегал лишь затем, чтобы подчеркнуть свое превосходство над сволочанами. Немедля обозначилось в разных концах рыночной площади некое суетливое, но вполне осмысленное движение. Сволочане посмекалистей, услышав первое произнесенное князем слово, принялись торопливо завязывать мешки с явным намерением поскорее дать тягу. А вовсе смекалистые даже и завязывать не стали: царап шапку – да бегом с площади.

Князюшка тем временем вскинул дремучую бровь и обвел подданных проникновенным взором. Потом заговорил снова.

– Знаю… – истово молвил он и впечатал растопыренную пальчатую рукавицу в расшитую тесьмой грудь. – Знаю о вашей беде и печалюсь вместе с вами…

Люд затаил дыхание – ждали, что скажет дальше.

– Волхвов вините?.. Да только не в одних волхвах суть… То не волхвы – то брат мой единоутробный, сволочанский князь Всеволок воду мутит… И лжет, и ползет, и бесится! Завидно, вишь, ему стало, на житье ваше привольное глядючи, вот и подбил царя-батюшку указ написать…

С голодным рыком теплынцы завертели головами, высматривая сволочан, но те уже все исчезли. Даже самые непонятливые.

– Князюшка!.. Заборонушка ты наша!.. – Те, что поближе, рванулись пасть в копыта спокойной низкорослой лошадке. – Не погуби!.. Замолви словечко!..

Князь поднял руку, и вопли стихли.

– Замолвлю… Замолвлю, теплынцы!.. Может, и смилуется царь-батюшка… А не смилуется… Ну что ж… – Тут Столпосвят выпрямился, запрокинул окладистую с проседью бороду. – Тогда суди нас ясно солнышко!..

Глава 4.

Беда беду кличет

Из умственной толчеи выглянула вдруг горестная поговорка, сложившаяся, должно быть, сама собой:

«Вот тебе, бабушка, и нечетный день!..»

Какая бабушка?.. При чем тут бабушка?.. Скорее уж дедушка, поскольку поговорка явно предназначалась для старого Пихто Твердятича, огорошить которого Кудыка собирался прямо с порога.

Да, дожили… Повилась-повилась стружечка – и кончилась. Что ж теперь будет-то? Ежели князь Столпосвят не сумеет уворковать царя-батюшку – это ложись всей слободкой да помирай!.. Ну, положим, лоботесам разным вроде Шумка с Докукой даже и указ не во вред – наобляп режут, чуть лучше сволочан. А вот подлинным-то искусникам как теперь жить? Ни тебе тепла в доме, ни привычной сытости…

В мысленном затмении брел Кудыка слободкой, плелся – лишь бы нога ногу миновала. Не радовали его теперь ни искорки в сугробах, ни мягкий шепот снега под ногами. Переплевах в пяти от родной подворотни, обозначилось вдруг перед смутным Кудыкиным взором ярко-малиновое пятно. Очнулся – как из яичка вылупился.

Напротив ворот переминался гнедоподвласый [40] конек, впряженный в щегольские варяжские санки, с которых навстречу Кудыке лениво поднялся тугомордый отрок в шубейке, крытой малиновым сукном. Человечек – весь с надолбу, посмотришь – страх берет. Левое ухо, выставленное напоказ из-под шапки, пронято дутой золотой серьгой, и такого же золота цепь болтается на шее.

По спине Кудыки прошел озноб, все позвоночки пересчитал. От Кощея пришли, не иначе…

– Ну ты что ж, Кудыка? – не поздоровавшись, гнусаво запел незнакомец, разводя болтающиеся чуть ли не до колен рукава. – Мы тебя бережем, хоромы вон ни разу не горели, а ты… Умаялся, чай, на нас сидя?

– Так я ж за оберег заплатил… – предчувствуя новую беду, выпершил Кудыка.

– Ась?.. – То ли недослышав, то ли не поверив, тугомордый подался к древорезу украшенным серьгой ухом. – За-пла-тил?..

– Сколько мог! – истово подтвердил тот, выголив на детину круглые честные глаза. – Человек я маленький, шкурка у меня тоненькая…

Детина сначала онемел, потом вскинул руки и отряс рукава до локтей. Показались растопыренные пальцы, унизанные лалами, яхонтами и сердоликами, причем все перстни, по обычаю берегинь, были повернуты каменьями внутрь.

– Шкурка? – зловеще переспросил рослый берегиня. – Да твоей шкуркой терема крыть – не протекут! Убогим представляешься? Заказов, плачешься, нет? А у самого в повалуше берендеек до потолка!.. – Внезапно замолчал, полюбовался перстнями и, повеселев, уронил рукава.

Охнул Кудыка, вспомнил утрешнего мужичка-сволочанина – и такое сердце взяло, что сам бы себе язык перекусил.

– И сколько теперь? – спросил он в тоске.

– Сколько?.. – Берегиня прищурился. – Облупить бы тебя до мосольчиков, чтобы впредь не врал, да уж ладно, прощаем… Бери большой оберег…

– А малый куда? – пискнул Кудыка.

Берегиня разинул мохнатую пасть и сказал, куда. Древорез вздохнул, понурился, и пошли они вдвоем в повалушу.

– Ну вот… – удовлетворенно прогнусил детина, когда поленица резных куколок слегка приуменьшилась, а в руках Кудыки оказался грубо вытесанный оберег, тоже именуемый берегиней. – Приколачивай на крышу взамен малого и живи себе… Если кто обидит – дай только знать…

Древорез уныло посмотрел в удаляющуюся малиновую спину. Детину аж пошатывало от тяжести мешка. «Дай знать…» А ежели вот царь обидел, стружку снимать не дает?.. Ох, обнаглели берегини – похлеще леших… И попробуй не заплати! Брусило вон о прошлом годе послал их к ляду, так вскорости и дом сгорел у Брусилы… Наверняка сами берегини и подожгли, с них станется…

Деда он огорошил, как и собирался, прямо с порога. Оторопело выслушав внука, старый Пихто Твердятич молча сгреб бороденку в кулак и замер в трудном раздумье.

– Против гнева властей, – испроговорил он наконец, строго пуча глаза, – первое дело – тирлич [41] да жабья костка…

– Да? – рыдающе вскричал Кудыка. – Это что ж, повешу я их себе на шею – и царь мне одному послабление даст?