Елена Костромина - Трафарет вечности Страница 11

На лужайке перед домом вовсю шло шоу — Федор и Петр, оба в кимоно, сошлись в единоборстве, Михаил стоял рядом с ними и снисходительно улыбался. Петр был значительно крупнее и шире, он ловко обхватывал Федора и старался повалить его на траву, но Федор, как змейка, выскальзывал, оказывался за спиной Петра и аккуратно укладывал его в газон. Кузя бережно положил клинок на широкие перила крыльца, спустился по ступенькам, выбежал на лужайку и присоединился к веселью.

Кузьма жил в довольно странной семье, но, как и все дети, не сознавал этого — его семья и Федор составляли всю известную Вселенную Кузьмы. Сколько он себя помнил, в его жизни существовали родители, дедушка с бабушкой, Федор, волшебный сад под гаражом, сибирский кот Тихон, с удовольствием рассказывавший страшные-престрашные сказки, заповедный дуб, посаженный в центре их большого сада на златую цепь, не для того, что бы не убежал, а для того, что бы не начудил ненароком… В семь лет Кузя пошел в школу и обнаружил, что там невыносимо скучно.

В своем возрасте он говорил на восьми и читал на одиннадцати языках, имел довольно хорошее представление о навигаторских вычислениях, разбирался в географии и астрономии, и, первый месяц, на уроках он просиживал, просто витая в облаках. Проблемы начались чуть позже, когда выяснилось, что ответов на вопросы избежать не удастся.

— Как получить число пять? — спросила учительница, седая и строгая Инна Витальевна. Взметнулся лес рук. Кузьма не прореагировал.

— Кравченко?

Кузя встал, вздохнул, и, поискав в столь простом вопросе подвох, ответил:

— Извлечь квадратный корень из 25.

— Зачем? — удивилась учительница.

— Не знаю. Это Вам нужно было получить цифру пять. Мне она без надобности.

— О чем ты думаешь на уроке, Кравченко? — возмутилась учительница.

— О! Я думаю вот о чем — если Плеяды восемнадцатого сентября занимали положение на небе в…

И Кузя пустился в астрономические размышления, которые были совершенно чужды учительнице младших классов. К ее чести, она выслушала все доводы Кузьмы, не соглашаясь и не опровергая их, на его вопрос о том, прав ли он в своих выкладках, обещала подумать, так как это довольно сложный вопрос. Затем она спокойно перевела разговор на другое, вернув класс к менее философским, но более насущным проблемам — как же все таки получаются числа?

Когда за Кузей пришла его мать, Людмила Владимировна, Инна Витальевна отвела ее в сторону и что-то долго внушала. Людмила некоторое время выслушивала все это, но потом сказала:

— Мне нет ни малейшего дела до Ваших способов обучения детей, но Кузьма прекрасно разбирается в высшей математике и я, уже в свою очередь, не позволю Вам заставлять моего ребенка быть глупее, чем он есть.

История имела свое продолжение, но как только дошла до директора, все успокоилось, как по мановению руки — директор велел Кравченко ни в коем разе ни к чему не принуждать.

Кузьма рос и, постепенно, ему пришлось привыкать, что между жизнью в его семье и жизнями других людей, "младших", как называл их Федор в разговорах с дедом и отцом — огромная разница.

Серьезный "прокол" случился с Кузей в пятом классе, когда на литературе начались сказки Пушкина. Кузя, давно наизусть знавший все Тихоновы сказки, на вопрос учительницы: "А кто знает, откуда Александр Сергеевич взял историю для своей поэмы?" поднял руку и честно сказал: "Ему Тишка рассказал, только Пушкин этот все переврал", и, не спеша, в подробностях, рассказал историю о семи богатырях так, как рассказывал ему всегда серьезный кот Тихон. У учительницы чуть не сделался сердечный приступ.

Разговаривать с директором на этот раз явился Беляев собственной персоной. После разговора с директором, Федор вернулся в дом Кравченко очень недовольный, взял жалобно мявкнувшего кота за шкирку и унес в кабинет, откуда долго раздавались голоса — то, раздраженный, Федора, то, обиженный, Тихона.

— Михал Петрович, зайди-ка, ко мне, — вызвал к "себе" в кабинет Федор хозяина дома и снова что-то долго и раздраженно гудел, изредка прерываемый замечаниями деда. Наконец, дед и Беляев вышли из кабинета и Федор, как ни в чем не бывало, сказал Кузе:

— Собирай удочки. На вечернюю зорьку пойдем с тобой, посидим у речки.

У реки Федор в легкой, и совсем не назидательной манере рассказал Кузьме, что искренность и открытость — это похвальные качества в любом человеке, но свидетелями частной жизни людей должны быть очень не многие. Он легко и просто болтал о разных происшествиях в жизни Кузьмы, о которых не следовало никому рассказывать, и Кузьма слушал, кивал, следил за поплавком, убаюканный мягким и мелодичным голосом и в его голове кружилась мысль — да и зачем им, "младшим", рассказывать все это? Они ведь все равно не поймут и не оценят…

В это время, Михаил Петрович, сидя в библиотеке, гладил обиженного кота и втолковывал сыну:

— Ты, Петя, пойми. И я, и ты для него кто? Вот, то-то и оно, что дворовые люди. Отца он из собственного имения в свою науку взял, он же деда из крепости освободил и пожаловал купечество. И все равно… А Кузьку он возлюбил, как сына. Этого он никогда никому не скажет и себе даже не признается. Только если бы мы с тобой так отличились, что бы он сотворил?

— В порошок бы стер, — кивнул Петр, — Это уж непременно. Уж выволочку бы знатную устроил. А Кузьке только голову немножко помутит, — Петр вздохнул, — да вот боюсь я, что от этой мутоты ему вреда больше будет, чем от ясной выволочки.

— Не будет этого, — отрезал Михаил, — Ведьмаку ясный ум положен, и трезвое рассуждение. Иначе — пропадет. А Федор Михайлыч Кузьку не погубит. Я с детства помню… Он отца ни в грош не ставил, тот при нем слова вымолвить не мог, не то, что поперек молвить! Да ты и сам вспомни… Хоть ты мало этакого-то его видал… Как Кузьма родился, как сам-от из заточения-то вышел, с нами говорить-то по-другому стал, не по-прежнему. Словно в Кузьке есть что-то, Федору дорогое. Как посмотрит на Кузьму, затуманится… И испытания такого, что мне положил, прежде чем ведьмаком меня сделал, тебе — не назначит.

Петр встрепенулся. Тема ведьмаковского испытания была для него интересом отнюдь не праздным. Михаил это заметил и погрозил сыну пальцем:

— Даже не думай. Не моя это тайна, и не пытай.

— Да нет, батя, я не про испытание… Отчего он в заточение-то попал? Как же они его одолели, а он потом вернулся и извел весь их Совет?

— Не весь, да и не стал бы он… Троих только и извел. За дело, видно. Да и пользы от некроманта, да от ведьмы черной… А в гору себя заточить он сам позволил, оттого, что убил Отца Тишины бесчестно.