Анатолий Нейтак - Камень и Ветра 3. Кости сновидений Страница 11

Видимо, вопросы возраста здесь волновали не только меня, потому что Зуб довольно нахально улыбнулся и выдал:

– Заранее прошу прощения, но ты на самом деле так молода, как кажется? Или это просто хитрый магический фокус?

– Никаких фокусов. В них нет нужды… пока… да и в искусстве иллюзий я не сильна. Это довольно специфическая область магии.

– Ну, некромантия ещё специфичней.

Я пожала плечами.

– Смотря с чем сравнивать. У каждой магической профессии есть свои особенности и вытекающие из них требования. Например, для некромантии всего важнее сила и расчёт, а вот для создания иллюзий – тонкость контроля и чёткость воображения. Заметьте, не богатство воображения, хотя оно совсем не будет лишним, а именно чёткость.

– Значит, у тебя плохо с тонкостью?

Что наглость для крестьянина, то для всадника – норма. Но Зуб и эту норму перекрывает с хорошим запасом. Вот нахал!

Я медленно улыбнулась, сделав вид, что ничего не замечаю.

– Почему – плохо? Нормально. Но если во время рядового призыва умершего я переливаю в заклинание больше энергии, чем маг-иллюзионист тратит на создание десятка комплексных иллюзий – ясно, что малые потоки силы я контролирую несколько хуже. Та степень контроля, которой добивается иллюзионист, мне попросту не нужна.

– А что нужно некроманту в первую очередь?

– Я уже говорила: сила и расчёт. Но к чему этот внезапный интерес?

– Любопытство – раз. Возможная польза – два. Настоящим магом стать непросто, но как насчёт основ? Смогли бы мы с Клином их освоить?

– Судьба искателей сокровищ коротка и печальна, – заметила я. – Неужели крипта с костной гнилью вас двоих ничему не научила, и вы не собираетесь сворачивать с этой дорожки?

Зуб и Клин переглянулись.

– Дорожка, как дорожка, – буркнул Клин. А Зуб посмотрел на меня и сказал:

– Ты можешь ответить на мой вопрос? Без увёрток?

– Могу.

Сила всколыхнулась. С тех пор, как я себя помню, она предстоит мне, словно глубокая чёрная вода в кольце обомшелых колодезных стен. То ледяная до ломоты в зубах, а то почти кипящая, то стоящая низко, а то перехлёстывающая через край, но неизменно отражающая в своём зеркале моё лицо, чтобы не пустить взгляд в настоящую глубину. И я, склонясь над срезом воды, всякий раз гадаю: ты ли это, моя сила? Или ты – не моя? Или – совсем не сила?..

Я собиралась сделать лишь простейшую, во многом поверхностную проверку. Почему нет, если просят? Но того, что вышло в итоге, не ожидала.

– Ты, – сказала я, глядя на Зуба словно из-под воды, – почти не одарён. Во всяком случае, сила твоей природной магии мала. Упорно и долго нужно раздувать искру твоего таланта, чтобы сделать тебя хотя бы геомантом или алхимиком. А вот ты, – я перевела взгляд на Клина, – несёшь сильный, пусть и не тренированный дар. Причём дар твой – тёмный почти без примесей. Это большая редкость, как и любой чистый, чётко ориентированный талант. Из тебя действительно мог бы получиться некромант… лет через десять-пятнадцать.

Мои гости переглянулись.

– Сагин был прав?

– Такая у него работа, – Клин отвернулся с уже знакомой мне яростной усмешкой на губах. – Такая работа.

– Но ведь он имел в виду другое. Посмотри на Иглу – разве её стоит бояться?

Мои брови поползли вверх. Ну и замечание!

Меж тем Клин послушно обратил взгляд в мою сторону.

– Нет. В том смысле, который вкладывал сагин – нет. Наша добрая хозяйка как раз слишком… добра. И тем самым непригодна…

– Но-но! – Я полностью сбросила фокусировку иного зрения и вскинула руки в предупредительном жесте. – Что-то вы слишком разошлись, дорогие гости!

– Просим прощения, – торопливо сказал Зуб, и Клин закивал, опустив глаза. – Мы не имели в виду дурного, просто вспомнили старый спор.

– А объяснить? Почему это я слишком добра?

– Потому что это так, – развёл руками Зуб. – Моя участь тому подтверждением. Светлые целители, к которым мы обращались, не проявили такого милосердия.

– Ошибаешься. Я вовсе не добра. Я просто могущественна, умна, богата… и равнодушна. Именно в таком порядке. И не возражайте! Я оказала вам услугу, это верно; но для меня её цена была гораздо меньше, чем для вас. Или, если на то пошло, чем для любого светлого целителя. Легко бросить просящему серебряную монетку, когда твой кошель туго набит золотом. Легко действовать вопреки молве, творящей кровожадных чудовищ из всех некромантов без разбора. Будьте уверены: если бы мне по-настоящему требовались деньги, я либо выжала из вас всё, что вы могли бы мне дать, и ещё чуть-чуть – либо указала на дверь.

– Но ведь эксур Тирфей учил, – бестрепетно возразил Клин, – что именно в сильной позиции проявляется истинная натура человека. Сильный волен выбирать, добро ему творить или зло; он не действует, принуждаемый обстоятельствами или чужими мнениями, но повинуется единственно собственным желаниям. И если сильный творит добро, значит, он добр. А если зло, то зол. Тот же, кто по-настоящему равнодушен, избегает действий вовсе – и потому не может оцениваться мерками морали.

– Тирфей? – Я изогнула бровь. – Если мне не изменяет память, другой учитель, вечный его оппонент, говорил, что слабость и сила человеческие в равной мере иллюзорны. Нет людей злых и добрых, есть лишь слепые, коих большинство, и зрячие. При этом последние, знающие скрытую механику человеческой природы, избегают действий не от равнодушия, но преимущественно от брезгливости. А если действуют, то сразу теряют ясное видение ситуации полностью либо частично, и тем самым начинают творить то, что другим кажется злом и добром, наравне со всеми. То есть вслепую, почти случайно и без ясного понимания.

– Никогда, – проворчал Зуб, – не нравились мне умствования эксура Пларги. Слишком уж они абстрактны.

– Вот потому-то эксур Пларги считается великим душезнатцем, а эксур Тирфей более известен как сагин, чем как эксур, – хмыкнул Клин. – Если бы он не был воспитателем князя Гестана, уже лет через сто после смерти никто бы о нём и не вспомнил.

Зуб подхватил:

– Но правление Гестана ныне считается образцовым, почти возвратом к Веку Безмятежному, а Пларги больше половины жизни провёл в нищете и ничтожестве, став известен не собственными усилиями, а усилиями своих последователей и оппонентов. Кто после этого будет лучшим знатоком душ человеческих: воспитатель великого правителя или же нелюдимый отшельник?

– Отлично, – сказала я, – отшельник Пларги, а заодно и я, разгромлены убедительно и беспощадно. Но кое-кто забывает, что Тирфей так и не назвал никаких веских причин, почему одни сильные, стоя перед свободным выбором, проявляют милосердие, тогда как другие в тех же условиях бывают особенно жестоки. Он просто согласился с фактом, что голодный, укравший корку хлеба, всего лишь слаб, но не зол. А корней добра и зла мысль Тирфея не постигла.