Великая Перемена (и прочая ложь) - Джо Аберкромби Страница 12

Ох уж это родительство — и проклятье, и благословение, способное выжать слезу умиления даже из безжалостного глаза такого чудовища, как я. Было что-то странное в том, чтобы видеть её здесь, в его суровом кабинете. Она наполняла это место смерти, боли и бездушной канцелярщины надеждой, красотой и возможностями. Было даже жутковато от мысли, что она находится так близко к камерам внизу. А ведь когда-то мне нечего было терять.

Ему пришлось откашляться, чтобы избавиться от комка в горле.

— Не сомневаюсь, со временем из тебя выйдет неплохая портниха.

— Не сомневаюсь, что я создам нескольких превосходных портних, — она небрежно провела пальцем по карте Союза на столешнице. К которой я когда-то пригвоздил одного докучливого соперника. — Но для себя я избрала куда более высокую стезю.

— Смотри не замахнись слишком высоко — в этом платье ты вряд ли сможешь подняться, если упадёшь.

— Именно для этого и нужна надёжная прислуга, — она брезгливо провела пальцем по верхушке одной из многочисленных шатких стопок документов. — Истинная леди должна выглядеть так, будто не прикладывает никаких усилий. Всё нужное просто... — она сдула пылинку с кончика пальца, — случается вокруг неё само собой.

— Помнится, в прошлый раз ты выбирала между карьерой чемпионки по фехтованию, архитектора и королевы.

— А почему бы и не всё вместе? — спросила она, взглянув на него свысока. — Я твёрдо верю, что в современном мире для женщины нет никаких преград, если у неё достаточно друзей и денег.

— Великие Судьбы, — пробормотал Глокта. — Четырнадцать лет, а ты уже постигла тайну жизни.

— Долг единственного ребёнка — приложить все силы, чтобы превзойти родителей.

— По части острого ума ты уже догоняешь мать, — он облизнул палец и пригладил бровь. — Глядишь, и отца по красоте обойдёшь.

— Папа, ты же знаешь, я люблю тебя, но твоё уродство — это притча во языцех.

Он ухмыльнулся, показав голые дёсны — зрелище, которое её всегда чрезвычайно забавляло. — Тебя это удивит, но когда-то я слыл первым красавцем. И уж точно удивит, узнай ты, что я не твой отец. Эти слова, как и не раз до этого, замерли у него на кончике языка. Моя старая неприятельница — правда. Ненавистнее даже лестниц. Она должна узнать. Он знал, что должна. Но будет ли она улыбаться мне так же после этого? Будет ли смеяться над моими шутками, делиться мечтами и оставаться тем стимулом, что гонит меня вперёд? Останется ли она моей дочерью? В этом он сомневался.

Я защищаю её. Готовлю её. Создаю мир, которого она достойна. Глядя, как она плывёт по комнате — такая бесстрашная, такая безупречно собранная — оправдания рождались сами собой. Как и всегда. В конце концов, разве я не заслужил чего-то для себя? Я всю жизнь держал правду взаперти. Подождёт ещё немного. К тому же, вечно кипящий ум его дочери был уже занят грядущим триумфом.

— Что ж, — сказала она, натягивая перчатки, которые, разумеется, идеально сочетались с туфлями. — У будущих первых красавиц есть дела поважнее, чем торчать в мрачных кабинетах.

— Разумеется, — пробормотал Глокта. — Все эти деньги и друзья сами себя не наживут.

Она послала ему воздушный поцелуй через плечо: — Не перетруждайся.

Когда она открыла дверь, в приёмной оказался наставник Пайк — он как раз занёс руку, чтобы постучать. Он отвесил до смешного церемонный поклон: — Леди Савин, какая неописуемая честь.

— Наставник Пайк, невероятная привилегия, — она присела в реверансе, умудрившись сделать его одновременно и безупречно светским, и убийственно язвительным, после чего упорхнула прочь в шелесте дорогих юбок.

— Клянусь Судьбами, — пробормотал Пайк, хмуро глядя ей вслед. — Если ничего не предпринять, она завладеет миром.

— К следующему году, если будет следовать расписанию, — Глокта скривился, хватаясь за край стола, чтобы встать и дотянуться до графина. Клянусь, с каждым разом всё тяжелее. — Прикрой дверь, будь добр, — и он принялся наполнять два бокала. Как когда-то архилектор Сульт наливал бокал для меня...

— Превосходная работа в Старикланде, друг мой, — он пододвинул бокал к Пайку. — Как всегда. Мятежники разбиты, и Ближняя Страна теперь крепче привязана к Союзу. Ты снова вытащил наши никчёмные задницы из пламени.

— Что ж, — Пайк помедлил, покручивая спиртное в бокале и хмуро вглядываясь в него. — Я знаю, каково это — гореть в огне.

— Потому я особенно признателен, что ты продолжаешь бросаться в него ради меня, — он стиснул зубы, с трудом опускаясь обратно в кресло, ноги пылали огнём. Если это можно назвать ногами. Последние несколько дюймов он уже просто падал на кожаное сиденье, по пути издав недостойный стон.

— Служу и повинуюсь, ваше преосвященство, всегда, — Пайк наблюдал за ним без тени эмоций. — Но я думаю, пришло время нам обоим уйти на покой и всецело посвятить себя написанию мемуаров, — повисла короткая пауза. А затем они разом расхохотались. Смех Пайка был на редкость неприятным звуком. Что-то вроде шелестящего бульканья. Но я годами находил гордость и удовольствие в неприятных вещах.

— Рад видеть, что чувство юмора тебя не покинуло, — Глокта оскалил испорченные зубы, когда от наклона вперёд прострелило спину. — Оно тебе пригодится там, куда направляешься.

Пайк приподнял почти безволосую бровь в безмолвном вопросе.

— Вальбек, — сказал Глокта. — Я хочу, чтобы ты возглавил там Инквизицию.

Пайк приподнял бровь ещё выше. К чему слова, когда молчание справляется лучше.

— Город растёт как на дрожжах. Новые фабрики, новые способы производства, да и рабочие стекаются туда из деревень толпами. Есть признаки того, что они начинают... объединяться.

— Прогресс не остановить, — вздохнул Пайк. — Это происходит повсюду. Хотите, чтобы я их разогнал?

Глокта замер с приоткрытым ртом. Вот он, решающий момент. Стоит произнести эти слова — и пути назад не будет. Хотя мне не впервой ставить на кон всё. Он покосился на дверь. Я должен создать мир, которого она достойна. — Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты их поощрял.