карина - медведица,или легенда о Черном Янгаре Страница 12

   Скольких уже украл? Кому ведомо.

   Сунет Кайшари девице зеркало из мертвой воды, глянет глупая и вмиг окажется под землею.

   Оттого и разрисовывают невестам лица.

   Мое покрывал толстый слой белой глины. И старуха, нанятая отцом в ближайшей деревне, наносила охранные руны. Плотный шерстяной платок лежал на волосах, серебряным венцом придавленный. И семью семь серебряных бусин свисали с него на длинных нитях преградой от дурного слова и глаза завистливого.

   Но не в традициях дело, а во взгляде толстяка, внимательном, чуть насмешливом, словно бы дано было этому человеку видеть больше, нежели прочим. И я взмолилась богам, чтобы он увидел правду.

   Пусть вернется.

   Пусть расскажет Черному Янгару об обмане.

   Пусть разорвет эту нелепую, еще не связанную нить, пока не поздно...

   Отец будет зол, но я привыкла.

   - Скажи, - Ерхо Ину хлопнул плетью по голенищу, - что если ему не по вкусу невеста, то не поздно отступить.

   - Ты же сам знаешь, - в голосе толстяка звучал укор, - что Янгар не отступит.

   Ерхо Ину кивнул.

   Знает.

   И надеется.

   Что он задумал?

   И как быть мне? Я ведь могу предупредить. Сейчас. Всего два слова и толстяк поймет. Он уже почти понял, но отчего-то продолжает притворяться обманутым.

   А отец... он не простит предательства.

   Черная плеть громко хлопнула по голенищу, подтверждая, что не будет мне пощады... вышвырнет из дому? Запорет? Продаст?

   В этот миг я поняла, что боюсь отца куда сильней, нежели чужака и Черного Янгара.

   - Зачем тебе война? - толстяк задумчиво касается кончиком языка серьги, с которой свисает крохотный колокольчик. - В мире жить надо.

   - И разве я не показал, что готов к миру? - Ерхо Ину кладет ладонь на мое плечо.

   Тяжела она.

   И толстяк кивает, смиряясь с неизбежным. От этого кивка все тело его приходит в движение, и колышутся жировые складки, шевелится шелк, и золотые журавли, вышитые на нем, словно кружатся в танце, хлопают крыльями.

   - Что ты скажешь Янгару? - громко щелкает плеть о голенище сапога, и я вздрагиваю.

   - Правду, - теплые пальцы все ж касаются щеки, но осторожно, так, чтобы не потревожить краску. - Что его невеста диво как хороша.

   И я понимаю, что говорит он именно обо мне.

   - Янгар - хороший мальчик, - а это уже сказано для меня. - Он тебя не обидит.

   И он уходит, а мы остаемся вдвоем.

   Отец зол.

   А я... я больше не боюсь. Почти.

   - Ты правильно сделала, что промолчала, - Ерхо Ину касается плетью щеки, точно желая стереть то, другое, ласковое прикосновение. - Запомни, Аану: нет ничего дороже верности.

   Кому?

   Отцу? Братьям? Роду?

   Или будущему мужу?

   Но эти вопросы лучше оставить при себе. Безопасней.

   А кукушка все же очнулась и, спеша загладить вчерашнюю вину, принялась насчитывать мне счастливые годы. Много...

   Дожить бы.

Глава 6. Дом Кеннике

   Храм врос в землю. Сложен он был из огромных валунов, принесенных Хозяйкой Зимы в незапамятные времена, когда море было сушей, а по суше ходили касатки. Как знать, что помнят эти камни, каждый из которых размером больше моего возка?

   Они побурели и постарели, украсившись рисунком трещин. Сползали с камней моховые покрывала, и темный гранит поблескивал, беззащитный перед солнечным светом.

   Мы ждем.

   Отец держит меня за руку, словно опасается, что именно здесь я сбегу.

   И братья стерегут мою тень.

   Солнце же медленно ползет по небосводу, вымеряя последний день моей жизни. Еще немного, и не станет прежней Аану. Сумерки ложатся паутиной, и я, осмелев, нарушаю негласное правило. Сквозь тень ресниц и серебряных струн, которые перебирает ветер, я всматриваюсь в лицо отца. Что пытаюсь найти? Сомнение? Сожаление? Печаль?

   Я ведь все-таки кровь от крови его...

   Отец хмурится: он ждать не любит.

   Но отгорает закат, и отворяются ворота. Слепая старуха протягивает руку, и мой отец вкладывает в нее солнечный камень.

   Плата.

   Братья ставят у ног слепой сундук с золотым песком.

   - Иди, - Ерхо Ину толкает меня, и тонкие пальцы старухи, сухие, как прошлогодние ветки, обвивают запястье. Теперь не сбегу.

   Не вывернусь.

   У ворот я все-таки оборачиваюсь, хотя перед этим давала себе слово, что не буду этого делать. Я вижу спину отца, и алый плащ, и руку, и плеть в ней... и на что я вообще надеялась?

   За воротами темнота. И расшитая повязка, которую протягивает слепая, не нужна. Но кто я, чтобы спорить с Проводницей? Надеваю, добровольно принимая слепоту в угоду Кеннике. Иду. Шаги крадет пустота. Эха нет, но есть ощущение бесконечности.

   Вниз.

   Шелест воды. И беззвучное касание нетопыриного крыла. Я вскрикиваю, но пальцы на запястье сжимаются, предупреждая: не стоит тревожить покой этого места.

   Мы идем.

   Все время прямо.

   Все время вниз.

   И наверное, вскоре дойдем до самых подземных родников, в которых варится черное болотное железо. А может и того ниже.

   Слепая проводница останавливает меня рывком. И повязку снимают.

   Я моргаю, избавляясь от непрошенных слез, а проводница легонько шлепает по губам: молчи, Аану.

   Смотри.

   Ни одному человеку не суждено было заглянуть в подземелья Кеннике дважды.

   Круглый зал. Черный обсидиан пола. И белый камень стен. Потолок куполом. И тележное колесо на четырех цепях почти касается пола. Три дюжины свечей, закрепленных на нем, горят ровно, бездымно. Пламя отражается в полированных стенах, сполохи расползаются по полу, метят его алым, рыжим. И пляска живых огоньков завораживает.

   В центре зала - бронзовая жаровня с россыпью крупных углей.

   По обе стороны ее - белые лавки, на которых дремлют простоволосые женщины в белых одеждах, белой же нитью расшитых.

   Плакальщицы.

   Дюжина.

   Ерхо Ину не поскупился.

   Проводница подводит меня к жаровне и, положив руку на затылок, заставляет склониться.

   Ниже, Аану.

   Разве тебе есть чего бояться? Огонь выползает из трещин в угле. Алые цветы на черных камнях. Он раскрывается лепесток за лепестком, тянется ко мне, опаляет жаром, но, так и не коснувшись лица, бессильно опадает.