Сергей РАТКЕВИЧ - Девять унций смерти Страница 12

Якш сидел и молчал. Ждал удара. А мухи все ползали и ползали.

— Будь ты проклят! — жалко и страшно выдохнул трактирщик, опуская топор.

— Я проклят… — так же тихо ответил Якш. — У меня больше нет дома, родины и народа. Ваш Бог хорошо отомстил нам, гномам, — наши небеса рухнули нам на головы… у меня, как и у тебя, никого нет. Я — изгой. Изгнанник. Никто.

— И платы я с тебя не возьму, — тускло сказал трактирщик. — Твоими деньгами руки поганить…

Он уронил топор на пол и, ссутулившись, отвернулся. Он казался очень маленьким. Меньше гнома. Меньше гномика даже. И очень несчастным.

— А у меня и нет денег, — отозвался Якш. — Ничего у меня не осталось. Ты отомщен.

— А ты и правда… тот самый? — тяжело, словно пудовые глыбы ворочая, спросил трактирщик.

«Боги, как же он устал от своей ненависти!» — подумал Якш.

— Тот… самый главный гном… который во всем виноват? — продолжил трактирщик.

— Да, — сказал Якш. — Я и есть тот самый гном, который во всем виноват. Ты все правильно понял.

Тяжело качнувшись, трактирщик проследовал куда-то в глубь своего заведения и тут же вернулся с жарким. И Якш едва успел поймать брошенное в него блюдо.

— Тогда жри, сволочь! Жри и убирайся!

Якш ел молча. Не подымая глаз. А уходя, низко, до земли поклонился уставившемуся куда-то в стену трактирщику.

И если бы тот заплакал… но по изборожденному страданием и ненавистью лицу не скатилось ни единой слезинки. А если бы скатилось — кто знает? Возможно, Якш поднял бы дрянной топоришко и рубанул себя сам. Всего одной слезинки хватило бы, чтоб события потекли совсем в другую сторону, но трактирщик давно разучился плакать, а ненависть, не омытая слезами, бесплодна и не вызывает сочувствия.

Молодой агент секретной службы Олбарии опустил арбалет и беззвучно выругался самыми страшными словами, которые только знал. Издавать звуки он не имел права, поэтому заменил их бурной мимикой. Его лицо вопило яростью и гневом, пока губы беззвучно выплевывали самую что ни на есть грязнейшую ругань по адресу гнусного мерзавца и провокатора Якша. О, как же хочется дать в морду этой жирной гномской свинье, этой… этой…

Воин всегда отличит воина среди прочих, узнает такого же, как он сам, в любой толпе, секретный агент ни на мгновение не сомневался — Якш в любую минуту мог отобрать проклятый топор! Ему ничто, ничто не угрожало! Ничто, кроме него самого. Так какого же черта он сидел под топором этого придурка? Этого больного от горя и гнева гномоненавистника? Что он пытался доказать? Кому? Или просто дурака валял? Развлечения ради через пропасть прыгал? Скотина. Гнусная, мерзкая скотина. Нет, ну откуда он знал, что этот придурок все-таки не ударит? Не посмеет. По глазам прочитал? Сволочь. Как есть сволочь. Гном проклятый. Дергайся тут из-за него.

Лорд-канцлер ведь ясно приказал: приходить на помощь только в крайнем случае, только в случае реальной опасности, и никак не иначе. А ее-то и нет, этой самой опасности! Ну не может воину из рода воинов дурачок с топором быть опасным. Смешно даже думать о таком. Было бы смешно, если б Якш вел себя как человек. Или хотя бы как гном. Уж как воин-то — по-любому! А так — стой и жди, когда ситуация из абсолютно безопасной мгновенно станет критической, смертельной. Тогда, и только тогда тяжелая арбалетная стрела должна остановить руку с топором. И ни мгновением раньше. Демоны Преисподней, как спина-то вспотела!

Ага. Объект нажрался, а пива ему не предложили. Так ему и надо! Уходит. Наконец уходит. Хвала Господу, еще полчаса, и меня сменят! И пива дадут.

Агент шагнул в сторону и мгновенно исчез.

«Ну почему ты на меня кричишь? Даже если я виновата… А ты сам — уследил бы? Мне теперь что — вообще никогда не спать, да?! Или ты это… не на меня кричишь, а… вообще на гномов? Не надо. Лучше уж на меня. Я справлюсь. А они…»

«Прости… — хотелось ей сказать. — Ну виноваты… прости нас всех…»

— Заткнись! — взамен этого вытолкнули ее губы.

— Что?! — осекся он.

— Просто заткнись!

— Да как ты…

— А ты?!

— Я?!

— Да, ты! Они же вернулись!

— А если бы не вернулись?!

— Тогда мы сейчас пели бы погребальные песни… — горько сказала юная владыка всех гномов. — И плакали. У нашего народа принято оплакивать павших. А у людей?

Фицджеральд молчал. Долго молчал, глядя ей прямо в глаза. Она завороженно наблюдала, как угасает в его взоре пламя бешенства, словно гаснут могучие горны, седеет яркий от ярости уголь и все становится пеплом. Наконец, он вздохнул, опустил голову, и с его губ сорвалось шелестящее слово, после чего он стремительно развернулся и быстро пошел прочь.

Лишь спустя долгое, как жизнь, мгновение она разобрала, что же это было за слово. То самое, которое хотела сказать она сама.

«Прости!»

Якш шагал молча. Теперь он никому не напомнил бы шарт, даже завзятому гномоненавистнику, разве что шарт, потерпевший серьезное поражение, не разбитый полностью, но основательно потрепанный, вынужденный отступить. Вокруг темнело, медленно надвигались сумерки, но Якш не замечал этого, слишком темно было у него на душе, чтоб хоть что-нибудь замечать. А и заметив, так подумал бы, что весь мир хмурится, глядя на него.

Это ему только казалось, что он не отвечает больше за гномов. Казалось. Это был счастливый сказочный сон. Сон, в котором он почувствовал, что это такое — быть свободным, какое это счастье. Теперь он проснулся. Что ж, ото сна всегда просыпаются, если только сон не перетекает в смерть, но это не тот случай. А он-то, дурак, поверил, что свободен. Что не отвечает больше… ни за что больше не отвечает! Ага, как же! Размечтался! Что — да, то — да, за настоящее гномов он и правда не ответствен, с настоящим пусть новая владыка разбирается, с Джеральдом, Робертом и «безбородым безумцем» у нее неплохо получится, можно не сомневаться, а вот прошлое…

За прошлое гномов Петрии отвечал, отвечает и будет отвечать, пока не сдохнет, их прежний владыка, некто Якш. И никуда от этого не деться. И хотел бы, да не дадут. Догонят, вцепятся крючковатыми пальцами ненависти, больные от пережитых страданий, полные жаркой и ледяной ярости, вцепятся, поволокут куда-то, ухватят за бороду, призовут к ответу — и будешь отвечать. Не поспоришь — имеют право. Им ведь не объяснить, что над вырвавшейся на поверхность ордой владыка имеет не больше власти, чем над внезапным обвалом. Приказать он, конечно, может, вот только обвалы приказов не слушают.

Но разве кому что докажешь? Именно он стоял тогда у истоков владычества и ничего не сделал.

Ничего.

Правда ничего…