Аделаида Фортель - Вася-василиск Страница 12

— Шевели копытами, старая кляча!

Она и рада бы шевелить, но на ноги, как и на все тело и чувства, напал паралич. Схваченная за шкирку Матвеевна болталась ватной куклой и таращилась стеклянными от ужаса глазами на стремительно заполняющиеся под самым носом ржавой водой мужские следы и скачущие рывками набрякшие кочки.

— Все, не могу больше, — задыхаясь, просипело сверху. — Сдохну.

Матвеевну шмякнуло в хлюпнувшие болотные мякоти. Рядом упало пропахшее табаком и жарким мужским потом тело, загородив божий свет кирпичной стеной ватника. Следом плюхнулся, коротко выдохнув, еще один мужик.

— С ума сошли, — тонко выл чей-то голос. — Нельзя останавливаться. Бежать надо.

— Куда бежать-то знаешь?

— Какая разница, куда. Подальше. И бабку эту харе с собой таскать, — щелкнуло вылетевшее лезвие, и тотчас звук тяжелого удара свалил в чмокнувшую воду невидимого Матвеевне убийцу.

— Не сепети, Ряженка. Убить и самим помереть всегда успеется. А из болота никто, кроме нее, не выведет. Ну-ка, бабка, — рывок и ее развернули лицом. Три пары зрачков уставились на нее в упор, как пистолетные дула. — Дорогу через болото знаешь?

Матвеевна помотала головой.

— Ничего, мы тоже не знаем. Впереди пойдешь. Вставай, дырявая корзина, если не хочешь, чтобы под ребра мастернули. Пошла!..

Матвеевна пошла. Неуверенно, пробуя ногами шаткую землю и пытаясь сообразить, в какой уголок кривинских топей зашвырнула ее сатанинская сила. Не узнавая мест, шла и шла, увязая по щиколотки и с трудом выдергивая и без того тяжелые ступни. Лишь бы не оборачиваться и не видеть бледных, до смертельной судороги перекошенных страхом и яростью лиц.

К ночи стало ясно, что они заблудились. В деревне приговаривают, что кривинские леса невелики, с носовой платок, но в этот платок черти высморкались. Иной раз бабы пойдут по клюкву и петляют до позднего вечера. А потом оказывается — вокруг одного и того же пня круги нарезали, леший с ними заигрывал, хороводы водил. Или тоже сколько раз бывало, разойдутся в лесу каждый по свой гриб-ягоду, перепеваются, аукаются, а лесовики ухватят эхо и ну его таскать с места наместо, как радио. Начнут люди вместе собираться, чтобы домой идти, кричат, ходят, а отыскать друг дружку не могут. Тычутся, как слепые котята. И порой совсем близко друг от дружки проходят, но не только не видят сотоварища, но и не слышат. Тут важно вовремя меры принять: снять с себя верхнюю одежду, вывернуть наизнанку и снова надеть. Черти умом не отличаются. Видят незнакомую одежку и думают, что новый человек в лес зашел. И пока приглядываются да гадают, как это они умудрились незнакомца проморгать, да какую шутку с ним сыграть, надо быстренько домой уходить. Но есть штука, при которой ничего не спасает. Морок называется. Морок лесные черти для самых неугодных гостей припасают. Для тех, кто в лесу ведет себя непочтительно или по матери выражается. Матвеевна сама не испытывала, но рассказывают, что нападает на человека необъяснимый страх, который сковывает все члены и отшибает разум. Стряхнет человек с себя оцепенение, и бежит прочь, не разбирая тропинок, не глядя под ноги, лишь бы поскорее прочь. Хорошо, если ангел-хранитель выведет, а если нет — пропадает дурак-человек ни за понюшку табаку.

Матвеевна, пока шла, все прислушивалась — не начнут ли ее гонители чертей гневить, но ни одного нечистого слова от них не слышала. Один из них, совсем молодой парень, почти не раскрывал рта. Другой говорил редко, но тяжело, словно камни в цель бросал. И потому, как бесприкословно его все слушались, было видно — он у них за главного. Третий, нервный и вертлявый, трещал без умолку, и хоть Матвеевна понимала из его речи дай бог половину, но слышала — матерных слов он не использовал. Видимо, еще чем-то не понравились они лесным хозяевам. Крепко не понравились, ни одной знакомой кочки до сих пор не встретилось в хоженом-перехоженном с детства лесу.

— Стой, бабка. Привал нужен. Ноги отваливаются, — главный тяжело рухнул под сухую березу и потянул с ноги сапог. — И откуда в тебе силы-то сколько, старая? Прешь, как паровоз, еле поспеваем за тобой.

— Ты, Лосось, лучше спроси у нее, куда она нас завела. А? Куда, сука? — вертлявый бросился на Матвеевну, как цепная собака, рванув на груди ватник и брызнув в лицо слюной.

Матвеевна испугаться не успела, как Лосось, молниеносно подавшись вперед, перехватил вертлявого на воротник и, крутанув, плюхнул на задницу рядом с собой.

— Не дергайся, Ряженка, раньше времени. Куда-нибудь да выведет. Не бесконечен же этот лес.

— Одёжу надо наизнанку вывернуть, — отважилась раскрыть рот Матвеевна. — Заплутали мы.

— Это еще за каким хреном? — взвился Ряженка.

Лосось усмехнулся, а молодой молчаливый молча скинул ватник и потянул рукав навыворот.

— Дед у меня рыбаком был, — неожиданно светло улыбнулся он. — И не в такие приметы верил. До смешного доходило: черных петухов боялся. Говорил, ему видение было, будто род наш черный петух пресечет.

— И что? — затаила дыхание Матвеевна. — Пресек?

— Да куда там! Дед петуха дожидаться не стал, под машину угодил.

— Может, водила петухом был — визгливо засмеялся Ряженка, оскалив хищные острые зубы. Матвеевна даже поежилась — не человек, а хорь.

— Все, на сегодня хватит, — скомандовал Лосось, натягивая промокший ватник швами наружу. — Отбой, господа-зэки. Утро вечера мудренее.

Глава 11,

в которой никому не спится

Вот ведь, как все повернулось: ночь, звезды над головой, лес шумит. Ушли без единой царапины. Видать, не тот был четверг, не его. А может, просто не стоит принимать всерьез цыганские насмешки? Легкости. Ему бы легкости. Хотя, все, что до того момента с ним случилось, цыганка предсказала точно. В толчее, царящей на Курском вокзале, она выхватила из толпы именно его, вцепилась в рукав:

— Эй, молодой-красивый, дай погадаю.

Он стряхивал ее смуглую лапку — уйди, проклятая. Но она только крепче держалась и тараторила, заглядывая искоса, по-вороньи в глаза:

— Зачем так говоришь? Нет на мне проклятья, мой род чистый. А вот на тебе висит. Черное. Вижу, вот тут, — она провела пальцем по его шее, отчерчивая дугу от уха до уха. — Как петля над висельником. С таким долго не живут.

Он почувствовал, как побежала по спине вверх, к затылку холодная дрожь, и с силой пихнул цыганку в грудь.

— А мне и не надо долго. И того, что есть, не осилить.

— И это вижу. Но того не знаешь, что не одного себя погубишь. Своими руками сына убьешь. Совсем скоро. Года не пройдет.

— Иди к черту! Ну! — он вырвался и, пытаясь унять клокочущее сердце, пошел прочь. Почти побежал. Задевая прохожих и не оборачиваясь на их возмущенные реплики. В метро заметил, что дрожат руки. Пальцы никак не могли ухватить жетон и опустить в щель автомата. Сперва думал — от злости, влезла чертова баба в душу, взбаламутила до самого дна. А ночью понял — от страха. В нем эти два чувства всегда ходили в связке, заставляя на любую опасность бросаться с кулаками. В детстве он, задыхаясь от злой обиды, лупил по камням, подвернувшимся под его шаткие ноги, и избивал в отместку углы и пороги. Бил до кровавых ссадин, пока перепуганная бабушка не оттаскивала за шиворот. Визжа, он изворачивался в ее руках и молотил кулаками, не видя ничего вокруг, по бабушкиному мягкому животу, по коленям до тех пор, пока не спадала с глаз белая пелена. И вдруг выступали из тумана бабушкины руки, сухие и растрескавшиеся, как не политая земля, узловатые вены на уставших ногах и собственные распухшие от ударов руки, перемазанные грязью и кровью. Прояснения были всегда ужасны. Он, задыхаясь на этот раз от отчаяния и стыда, бросался извиняться, охватывал бабушкины колени и целовал, целовал, измазывая подол ее платья соплями и слезами раскаяния. Бабушка в ответ беззвучно плакала, поглаживая его по голове. Не от боли, хотя его крохотные кулаки и отставляли на ее теле вполне ощутимые синяки, а плакала от жалости, приговаривая: