Михаил Дубаков - Надрывы Страница 12

— Во веки векофф, — прохрипел Хевр, прикладывая шестипалую ладонь к правому сердцу.

***

На балконе внушительного замка стоял старик: высокий, седобородый. На вид ему можно было дать лет семьдесят. Высохшее тело покрывала бледно-голубая ряса с серебристой оторочкой, перевязана белым простым поясом без всяких украшений. Высокий лоб пересекал тонкий ремешок из кожи снежной змеи, мешая длинным, совершенно седым волосам падать на лоб, закрывая небо, только что озарившееся ярчайшей вспышкой. Крючковатые, корявые пальцы правой руки крепко сжимали старый, сучковатый посох с огромным красным камнем в навершьи. Левая рука старика мелко дрожала, должно быть от волнения. Старик прикрыл глаза и тихо-тихо прошептал:

— Началось…

***

Пламенный феникс, пролетая над спокойной черной водой Мертвого озера, вдруг пронзительно вскрикнул и, корчась в агонии, стал терять высоту. Когда до воды оставалось десять метров, феникс затих и через секунду безвольно погрузился в пучину. Облачко пара, вырвавшееся из озера, быстро рассеялось на пятидесятиградусной жаре, унося с собой последние следы гибели величественной и редкой птицы.

А на трехсотметровой глубине глухо лязгнули цепи и заскрипела старая, десятки тысяч лет назад вмурованная в каменистое дно дверь.

***

— Много пороков есть в мире, внучек. Чересчур много, и тебе рано все знать.

"… Сладостным экстазом разливается по нутру предвкушение. Оно обволакивает душу и разум мягкой пленкой сверхчувствительного ощущения будущего, распластавшегося, как на ладони. Оно шепчет на ухо зловеще приятные слова и, покровительственно приглаживает волосы. Предвкушение горячит кровь получше, чем марочное вино и наполняет эйфорией. Расслабленное негой тело с готовностью открывает двери предвкушению и наслаждается, чувствуя, как оно начинает действовать.

Есть еще предчувствие, но оно лишь блеклая тень предвкушения. Оно, порой, пугает, потому что неясные чувства никогда не вселяют уверенности, а неуверенность страшна сама по себе. Предчувствие вызывает дискомфорт, подтачивает изнутри, настораживает. Оно никогда не сможет принести такого же эффекта, как предвкушение.

В предвкушении есть только одна черная грань — когда оно проходит, страшная опустошенность, никчемность и безразличие охватывает мозг. Но на свете нет абсолютных ощущений, все они имеют светлые и темные стороны…"

— Так-то, внучек. Не поддавайся этому чувству, не стоит. Да и ничего путного не выйдет, книга-то не врет, правду говорит.

Глава 4

"Поверить трудно: вдруг — все ложно?!

Трепещет страстной мукой стих…

Но невозмозное — возможно…"

По пустыне шел юноша. На вид ему можно было дать лет семнадцать. Старый потрепанный камзол грязно-зеленого цвета, добротные сапоги, верно, из кожи оленя, простой безликий коричневый плащ, знававший лучшие времена, но при ближайшем рассмотрении можно было разглядеть сложную текстуру водоупорной ткани и почти стершуюся от времени вышивку — такой знак оставляли на своих изделиях высокие эльфы, которые, вроде бы, исчезли из Ренада навсегда. Темно-русые волосы, перехваченные на лбу простым кожанным ремешком, ровным каре ниспадали до плеч. Глубокие темно-синие глаза неотрывно смотрели на зеленый столб света. Правильный нос, резкие скулы и чуть волевой подбородок делали его лицо мужественно-красивым. Высокий и статный, он четко печатал шаги по вязкому осыпающемуся песку.

Всякий, кто встретил бы его, непременно указал бы на дворянское происхождение, несмотря на бедную одежду. Из-за спины торчали оперенные стрелы и добротный охотничий лук, не слишком маленькй, чтобы убойная сила была достаточно большой, но и не слишком длинный, чтобы не мешал ходить по лесу. На черном поясе с медной пряжкой с левой стороны висели "близнецовые" ножны для двух мечей, ярко-синие рукояти которых не производили впечатления особенно богатых. Но сами ножны были украшены золотом, да и кожа, которой они были обтянуты, казалась диковинкой.

Рядом с юношей беззаботно бежал лохматый серебристо-серый пес, высунув наружу влажный розовый язык, пытаясь этим хоть как-то сгладить немилосердную жару. Вдруг пес настороженно отстановился, принюхался и с лаем бросился вперед. Пробежав метров двести, он вновь остановился и лаем начал звать хозяина.

Когда Корни подошел, он увидел человека. Странная облегающая серебристая одежда покрывала все тело. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и не подавал признаков жизни. На запястьях обеих рук мерцали красными огоньками внушительные браслеты. Корни перевернул человека на спину. Копна коротких жестких каштановых волос, всклоченная борода, изъеденное песком лицо и губы, потрескавшиеся от сухости. Худощавое лицо с немного впалыми щеками, высокий интеллектуальный лоб. Тонкая линия жестких губ контрастировала с несколько мясистым носом. Глаза человека были закрыты, а дыхания не было слышно.

Корни наклонился и приложил ухо к груди: сердце билось как-то вяло и редко, но устойчиво.

— Жив! — воскликнул юноша, сдергивая плащ.

Через несколько минут он уже с трудом тащил человека по песку, аккуратно уложив того на старый эльфийский подарок своего знаменитого и опороченного деда.

Несколько километров по пустыне дались ему нелегко, тяжелый груз напрягал и мешал. Часа три с небольшими остановками на отдых шел Корни к мосту, пока не ступил на почерневший от времени бревенчатый настил. Бревна — не песок, и еле живого человека по ним не потащишь. Корни со вздохом взвалил бездыханное тело на плечи, сжал зубы и шатающейся походкой побрел вперед.

День клонился к закату. Багровое солнце лениво опускалось за далекий лес на западе. Ветер, до сих пор неспешно шумевший листвой деревьев, стих и заснул, оставив в покое и несколько высоких туч, которые недвижно застыли в темнеющей синеве неба. Природа замерла в вечернем ожидании ночи, когда вновь взорвется буйным ревом хищников, криками ночных птиц и предсмертными воплями их жертв. Днем природа предстает во всей красе, ночью — во всем могуществе. Днем она показывает, как умеет украшать и пестовать, ночью — как убивать и мстить.

Совсем выдохшийся Корни подошел к заставе. "Хоть бы они там все захмелели и заснули!" — с надеждой думал юноша, подходя к гипотетической границе империи. Но нет, навстречу вышел все тот же сволочной дородный десятник, скрестив руки на груди. На раскрасневшемся лице было написано самодовольное предвкушение новых потех над столь редким здесь путником.