Эдуард Веркин - Кошки ходят поперек Страница 13

Ненавижу психологов.

– Я потом поговорю с Аверьяном Анатольевичем, – пообещала Зучиха. – Иди...

Я быстренько отбежал вдоль по коридору обратно и сделал вид, что бреду к двери. Беспечно мурлыкая под нос. Как будто случайно тут шел, как будто и не при делах вовсе, простотак простотаком.

Дверь кабинета открылась, появилась новенькая. Лара. Я как бы невзначай на нее чуть наткнулся. Как тогда. Только ключи не выпали, в этот раз она без ключей была.

– Ой, – покраснел я, – извини...

– Ничего, – сказала новенькая и, не обратив на меня внимания, двинулась по направлению к спортзалу.

Не узнала, что ли? А это, между прочим, я.

Ну, наглость. Она меня даже не узнала.

Сверхнагло.

Я хотел сначала ее догнать и сказать, что не стоит так, я нормальный, а не какой-нибудь, но передумал, решил лучше дождаться удобного момента. Послонялся немножко по коридору, сбегал в буфет за коржиком, потом рванул в раздевалку.

В раздевалке уже никого не было, все ушли на фронт. На передний край физкультурной борьбы за гармонию духа и тела. Надо было спешить, Автол не терпел опозданий...

Тут я с приятной радостью вспомнил, что Автола сегодня быть не должно. Поскольку шкура его позавчера вечером претерпела серьезную конфузию от едких веществ. Значит, сегодня будет Филя. Добрый человек из Весьегона, края черных груздей и волков-оборотней. Филя за физкультурой вообще не следил, поскольку считал, что качать надо душу, а уж никак не средние дельтоиды. Его уроки были добры, его уроки были бестрепетны.

Я лениво стянул с плеч куртку, оглядел шкафчики.

Все были заняты.

Пустовал угловой бокс. С надписью «Карап – блевотчик».

Надпись эту уже три раза пытались замазывать и закрашивать лицейские работники швабры и фуганка, но надпись упрямо возвращалась на железо, как птица феникс возрождается из пепла.

«Карап – блевотчик».

Я поморщился. Раздеваться в угловой шкафчик было непозволительно. Угловой шкафчик считался зачумленным и выморочным. Три года назад некто Карапущенко вместе со своими одноклассниками сдавал три километра. На втором километре Карапущенке стало плохо, он прервал неудержимый бег и побежал в туалет, но туалет был закрыт. Тогда Карапущенко, с трудом сдерживая неосмотрительно обильный завтрак, ворвался в раздевалку, открыл свой шкафчик и...

Короче, с тех пор угловым шкафчиком никто не пользовался.

Это давнее происшествие отозвалось в Лицее неожиданным социальным феноменом. Дело в том, что количество шкафчиков ровно соответствовало количеству лицеистов в каждом классе. А поскольку пользоваться угловым шкафчиком было нельзя, один лицеист вынужден был раздеваться кое-как. На подоконнике. Естественно, что на подоконнике стал раздеваться самый неуважаемый человек в каждом классе. И естественно, что такое положение лишь еще более закрепляло его низкий статус в компании. Дальше – больше.

Одним словом, несдержанность желудка Карапущенко породила в лицейских классах изгоев.

В моем классе самих изгоев пока не было, но кандидаты на эту малопочетную должность уже были определены. Сам я в эти кандидаты, естественно, не входил, но прекрасно понимал, что стоит хоть немного оступиться, и тебя в эти кандидаты обязательно запишут. Поэтому раздеваться в шкафчике знатного блефускианца Карапущенко было нельзя.

И на подоконнике тоже было нельзя.

А переодеться надо.

Я принялся изучать уже занятые боксы.

Как водилось, в самом престижном ящике хранились шмотки Чепряткова. Хорошая шведская куртка, кроссы – активный туризм, джинсы.

Рядом с Чепрятковым размещались люди, с которыми так или иначе тоже приходилось считаться. Отличники учебы и поведения, два сына начальника ГИБДД, сын директора ресторана, боксер, парочка каратистов, просто приятные ребята, которых никак не хотелось обижать. Шнобельские шмотки тоже были.

Изучив содержимое всех боксов, я наметил для себя две кандидатуры.

Илья Семенов.

Дурак. Обычный дурак, в меру безобидный. Его записывать в изгои не станут, поскольку он этого просто не поймет. А какой кайф дразнить изгоя, если он этого даже не понимает?

Гобзиков. Как зовут Гобзикова, я не знал. Но, в общем, Гобзиков на роль изгоя вполне подходил. Был лузером и лопухом. Он учился в Лицее не на баблоиды своих родителей, он учился на губернаторскую стипендию. У него вообще только мать была, кажется. И, чтобы не потерять эту стипендию, Гобзикову приходилось иметь две трети отличных оценок по всем предметам. Гобзиков старался. По всем предметам старался, за алгеброидом хвостом ходил, программерше сумку подносил. Но стать круглым отличником все равно не получалось. Седалища не хватало. Поди-ка, усиди сразу на восемнадцати стульях!

То есть предметах.

И то ли от этого постоянного перегрева, то ли от перенесенного в детстве белкового голодания выглядел Гобзиков всегда изможденно и устало. Зубы торчали вперед, на мордочке бродили мелкие прыщи, ручки-ножки были хилые, цвета прошлогоднего бройлера, а кроссовки Гобзиков носил всегда китайские, с торчащими в разные стороны нитками.

Ну и рост, соответственно, метр с сантиметром.

Гобзикова не любили.

Когда на истории проходили «Указ о кухаркиных детях», класс, стыдливо хихикая, оборачивался на Гобзикова.

Когда собирали посылку детям Сербии, пострадавшим от наводнения и заражения почвы нуклеарными боеприпасами, Гобзиков принес старую замшевую курточку. Все над ним смеялись и две недели после этого называли Буратино.

Когда в начале года в Лицее проводился социологический опрос на тему «Геополитика: вчера, сегодня, завтра», класс на все вопросы дружно отвечал одним словом.

Гобзиков.

Кто, по вашему мнению, является наиболее влиятельным человеком в России?

Гобзиков.

Кто, по вашему мнению, является самым непопулярным человеком в России?

Гобзиков.

Кого бы вы назначили «Королем Идиотов»?

Ну, и так далее.

Сам я к Гобзикову никакой неприязни не испытывал. Пожалуй, я чувствовал то, что чувствуют здоровые и нормальные люди по отношению к калекам и другим сирым и убогим гражданам. Жалось, брезгливость, желание поскорее пройти мимо. Обычные чувства.

Я подумал и решил, что именно Гобзиков является, пожалуй, самым достойным кандидатом на насильственное переселение. Как это ни отвратительно. Лучше он, чем я, закон джунглей.

Так что я вздохнул, отворил дверцу и вытащил гобзиковское платье. Окончательно впадать в подлость мне не хотелось, поэтому я не стал перевешивать одежду Гобзикова в «Карапа-блевотчика», а аккуратно разложил ее на подоконнике. После чего быстренько переоделся сам и выскочил в зал.