А. Кокоулин - Северный Удел Страница 13

Блистательные шахар-газизы, попадающие в суслика или голубя со ста шагов, бесславно мазали с тридцати.

О, они целились, они намечали: сердце, лоб или горло, они не дыша выбирали спусковые крючки.

Я же лишь слегка поправлял их.

Десять выстрелов. Десять возгласов, полных обиды и недоумения. Десять свинцовых шариков в глинобитную стену слева и справа от меня.

Тяжелый взгляд Гиль-Деттара ощущался даже через повязку…

Наклонившись, я приоткрыл штору.

Туман растаял. Улица и дом напротив казались невозможно резкими. Темнели окна. Светил газовый фонарь. Тень его шлагбаумом лежала на мостовой. Шарабан пропал.

Дождался пассажира?

Легкий стук в дверь заставил меня метнуться к «Фатр-Рашди» под подушкой.

— Кто там?

— Я, господин, — шепнули из-за двери.

Я сдвинул засов.

Кровник шагнул в комнату. В свободной рубахе. В подштаниках. С накрытым полотенцем подносом в руках. С огарком свечи в плошке сверху.

— Что это? — спросил я.

— Ну, я чую, не спите… — Майтус повертел головой. — Волнуетесь… А не евши целый день. Разве ж можно не евши?

— На столик, — подсказал я ему, куда ставить поднос.

— Ага.

Он с готовностью подчинился.

Потом снял полотенце, что-то поправил там, что-то переложил, чем-то негромко звякнул. Замер. Снова склонился.

— Майтус… — позвал я.

— Да?

Майтус повернулся ко мне. Лицо его было спокойным, расслабленно-сонным.

— Когда отец сделал тебя кровником?

— Так это… — он потер щеку. — Две седьмицы назад.

— И ты согласился?

— А чего б нет? Я, сколько помню, все при нем…

— А семья?

— Так нет у меня семьи. — Майтус потискал полотенце. — Умерли. Давно уж.

Я сел на постель.

— Извини.

— Да чего там… — Майтус подал мне миску с теплым картофелем. — Кушайте, господин.

— Сядь рядом, — сказал я ему.

Майтус осторожно присел на край, сложил кисти рук на коленях.

Я откусил картофелину, пожевал. Потрескивали фитили. Майтус смотрел в стену. Казалось, что и не дышал.

Рыжеватые усы. Золотящийся глаз.

— Дай руку, — отложив миску, я протянул ладонь.

— Да, господин.

Я закатал левый рукав Майтусовой рубахи.

Поперек запястья бугрилась широкая продолговатая короста. Жесткая, неприятно свекольного цвета. Свежая. А сквозь нее проглядывала бирюза.

Ящерка.

Я колупнул коросту пальцем. Ящерка внутри раскрыла пасть.

Ишь какая! Своих не узнает.

— Как это было, Майтус? Что отец говорил?

— Господин показался мне испуганным.

— Что?

Майтус кивнул.

— Господин сказал: ложись. Я лег. Железо холодное. Вода холодная. Господин нож мне подал, а я взять не могу, пальцы…

Он мотнул головой. Ему было стыдно за ту свою слабость.

— А потом?

— Потом взял. Господин сказал: успокойся, режь быстро, но не глубоко. Положил мне ладонь на затылок. Сказал: вдохни. Я вдохнул. Сказал: режь. Я и чиркнул. А он сказал: вот и хорошо.

Я снова колупнул коросту.

Майтус поморщился, но отдергивать руку не стал.

— Больно?

— Жжется, господин.

Я заглянул ему в глаза.

— Майтус, мне нужно точно знать, что тебе говорил отец. Почему он был напуган. Что его испугало.

— Он сказал, что ошибся.

— В чем?

— Не знаю, господин. Я ослабел. Я плохо слышал.

— Погоди.

Я подтянул к себе мундир.

Вот она, воткнутая в подкладку игла. А вот и платок. Плотный, не сразу и прокусишь.

— Потерпишь, Майтус? — спросил я.

Ответом был судорожный кивок.

Мизинец? Средний? Указательный? Я подул на многострадальные свои пальцы. Какой колоть сейчас?

Указательный.

Игла клюнула подушечку. Кровь выступила влажной бусиной.

— Майтус, — сказал я, — возьми платок, сожми в зубах. А то перебудим тут всех.

— Да, господин.

Кровник забил платок в рот.

Я поправил его руку, чтоб коростой смотрела ровно на меня. Ладонь была липкая, потная.

— Боль будет острой, но короткой.

Майтус зажмурился.

Я выцелил ящерку. Стиснул поудобней иглу.

О, сколько раз я уже колол свои и чужие пальцы, плечи и шеи! Чаще, конечно, свои. А еще, бывало, самому Огюму Терсту.

Здесь важен упор локтя. И хват.

Игла опустилась.

Майтус дернулся, замычал, отбив в пол пяткой.

Из-под коросты брызнула, бирюзово блеснув, капля крови, я торопливо прижал ее указательным.

— Айма тиан шэ…

Кровь смешалась. Моя, отца, Майтуса.

Я моргнул и увидел тяжелую тканую портьеру. Она посеклась справа и золотилась там солнечным светом. Но вокруг было темно.

Пальцы держатся за край железной ванны. Дрожь засела в теле. Холодно. Холодно. Торчат из воды колени. Мои? Чужие? Дрожат.

Поворот головы ловит тень в красном халате и белых кальсонах. Тень скользит мимо. Свеча в шандале выхватывает худое лицо.

Отец!

Нет, не видит, не слышит. Занят. Встал спиной. Движения сухи, работают локти. Что-то звенит. Шелестят листы.

Отец наконец приближается, подает нож. Пальцы скрючились, попробуй ухвати. Как же разлепить-то?

Успокойся, говорит отец, показывает — мою? чужую? — руку, — вот вена, вскрывай быстро и неглубоко.

Бормочу. Я что-то бормочу.

Ручка ножа раздвигает пальцы. Шандал на каменном полу.

Вдохни, говорит отец.

Теплая тяжесть охватывает затылок.

Левая моя-чужая рука приподнимается из воды. Как дохлая рыбина. Синеватая вена бьется толчками — ей бы выскочить.

Давай, говорит отец.

Его напряженное лицо уплывает в сторону. Нож взрезает запястье. Получается косо, но все же так, как нужно.

Кровь, которая почему-то кажется черной, натекает в ладонь, струится вниз. Рука опускается. Вода в ванне окрашивается дымным султаном.

Вот и хорошо, шепчет отец.

Портьера раскачивается. Странно колеблется, двоясь, огонь свечи. Голова своевольно откидывается, сводчатый потолок лезет в глаза.

Тиан шэ гоэн…

Слова ласкают слух.

Шэ… гоэн…

Я хочу, говорит отец. Его голос отдаляется и звучит откуда-то из-под свода. Я хочу, чтобы ты верно служил нашей фамилии. Ты должен…

Голос сбивается.

Узкая отцовская ладонь проплывает надо мной-не мной, по линии жизни идет набухший алым разрез. Что-то капает из него на лоб.

Тиан шэ гоэннин…

Через мгновение вскрытое запястье словно прижигают горящим углем.

Стон вырывается из моего горла. Я пытаюсь убрать руку, но отец держит крепко, кровь его стремится в меня, в вену, по предплечью — в плечо, и дальше, дальше.

Становится жарко. Спекаются губы.

Ты должен спасти Бастеля, говорит с нажимом отец. Он сможет исправить мою ошибку… Ты должен быть рядом с ним.

Слова рассыпаются, гаснут. Издыхает дымком свеча. Капает вода.

Вставай, вставай, кровник! — слышится последним…