Джин Вулф - Воин тумана (сборник) Страница 13

– Не знаю, – сказал я. – Возможно.

– Все деревья принадлежат ей, – прошептал Кердон. – Ей одной. Именно поэтому спартанцы заставляют нас срубать их, выкорчевывать пни и распахивать поля. Весь Лакедемон был покрыт дубами и соснами, пока мы были свободны. А теперь спартанцы утверждают, что не только Спартой, но и всем Пелопоннесом правит Охотница, потому что она любимая дочь Громовержца, и требуют, чтобы мы забыли о Великой Матери-богине. Но мы ее не забываем. И никогда не забудем.

Я попытался кивнуть, но голова была точно свинцом налита.

– Да, мы считались их рабами, но теперь нам пришлось стать воинами. Ты ведь видел мои дротики и пращу?

Я не мог припомнить, но сказал, что да, видел.

– Еще год назад они бы просто убили меня, если б только я до кого-то из них дотронулся. Только они имели право носить оружие, и все арсеналы тщательно ими охранялись. Но потом пришли войска Великого царя, и мы понадобились спартанцам в качестве воинов. А разве можно заставить воинов оставаться рабами? Грядет восстание!

– А для начала ты, видно, хочешь, чтобы я, будучи твоим рабом, восстал против тебя, – сказал я. Мне было совершенно ясно, что именно за этим он и пришел.

– Конечно! – И он плюнул мне в лицо.

– Но ведь сейчас здесь никаких спартанцев нет. – Я сел, протирая глаза.

– Или есть? Или все-таки эта страна тоже принадлежит им?

– Нет у них никакой страны! Только один полис. А весь Пелопоннес принадлежит нам! И ни в какой мы сейчас не в Спарте. Она куда южнее, далеко отсюда.

– Так зачем же туда возвращаться? Ведь у тебя есть и верные друзья, и оружие.

– Там остались наши жены и дети. И ты должен пойти с нами. Ты должен найти Великую Мать-богиню и коснуться ее, как того бога. Мы же коснемся губами лишь земли у ее ног, ибо это означает поцеловать Мать-Землю. А потом мы прогоним спартанцев, вновь оттесним их к самому морю, и наша богиня станет править нами. Твой меч у меня, и я отдам его тебе, если ты согласишься возглавить наш отряд. И станешь верховным жрецом нашей богини.

– Хорошо, я согласен, – сказал я. – Выступим утром, после ночного отдыха.

– Отлично! – Кердон широко улыбнулся, и я увидел, что три передних зуба у него выбиты. – Ты не забудешь?

– Я запишу.

– Нет, – сказал он. – Не записывай, это могут прочесть.

Но я все-таки записал весь наш с ним разговор.

Он отошел в сторонку, растянулся на земле и мгновенно уснул, и тут ко мне снова явилась та женщина-змея.

– Ну что, отдашь его мне?

– Кто я такой, – удивился я, – чтобы решать его судьбу, сказав тебе "да" или "нет"?

– Дай ему что-нибудь из своих вещей, – посоветовала мне женщина-змея, – омой его водой или хотя бы коснись его. Если ты его всего лишь коснешься, он сразу станет настоящим.

– Он и так настоящий, – возразил я. – Настоящий человек из плоти и крови, как и я. Это ты – ненастоящая. – Я рассердился, однако ее слова заставили меня призадуматься.

– А что может быть более эфемерным, чем эти его мечты! – презрительно прошипела женщина-змея. Когда она говорила, изо рта у нее вырывался раздвоенный язычок голубоватого пламени. – Ну а ты? О чем, собственно, мечтаешь ты сам? Вдруг да и я могу помочь тебе?

– Все мои мечты о том, чтобы выспаться, – ответил я. – Спать долго-долго и видеть сны о родном доме.

– Ну так коснись его – ради меня! Я тут же исчезну, однако если я встречу одного из фавнов, что навевают сны, то прикажу ему послать тебе именно тот сон, о котором ты мечтаешь.

– Кто ты? – спросил я, ибо все еще не мог отделаться от прежних мыслей.

– Дочь Энодии, богини мрака [44]. – Она подняла глаза к луне, что, сияя, покачивалась в кольце нежных женских рук.

– Это она держит в своих руках луну? – спросил я. – Я вижу ее, но никогда не сказал бы, что она мрачна.

– Сейчас она в обличье Охотницы, – прошипела женщина-змея, – и Селены.

Любуйся обеими сколько захочешь, пока не сошел в иной мир.

И она исчезла.

Я снова попытался уснуть, однако бог сновидений не осенял меня своими крылами, хоть я и видел, как он стоит, закрыв глаза, на самой границе светлого круга у костра. Мгновение – и он повернулся, исчезнув в царстве теней. Я подумал, что следовало бы записать все это в мой дневник, но слишком устал. Приблизив папирус к огню насколько возможно, я попытался немного почитать, но тут ко мне подошел Пиндар.

– Я вижу, и тебе тоже не спится, – сказал он. – Для рабов бессонница – сущее зло. Раб должен научиться спать при любой возможности.

– А что, разве мы рабы? – спросил я.

– Теперь да. Нет – еще хуже, ибо теперь мы рабы рабов Спарты. Вскоре они доставят нас своим хозяевам, и тогда, возможно, мы станем просто рабами. Пожалуй, это чуть получше, но я бы особенно радоваться не стал.

– Мы должны будем плести для них веревки? – спросил я, по-прежнему считая спартанцев изготовителями веревок и канатов.

– Вообще-то, – засмеялся Пиндар, – никаких веревок они не плетут. Во всяком случае, не больше, чем в любом другом городе. Если нам очень не повезет, нас отправят на каменоломни. Это самое худшее, что может выпасть на долю раба. – Я понял его и кивнул. – Но, надеюсь, со мной такого не случится. Афиняне, конечно, могут разрушить наш Светлый город и забрать все мое имущество – они ненавидят фиванцев! – однако у меня есть друзья даже в Афинах; есть и определенный талант.

– Стало быть, ты беспокоишься главным образом о девочке и обо мне?

– И о Гилаейре, и о нашем чернокожем приятеле. Если меня освободят, я постараюсь выкупить на свободу и всех вас. А еще нам могло бы помочь твое пение, особенно если ты споешь для спартанцев так же хорошо, как пел сегодня под аккомпанемент темнокожего бога. Они, правда, предпочитают хоровое пение и не слишком ценят солистов, однако перед твоим голосом никто устоять не смог бы. И никто не стал бы, разумеется, держать такого замечательного певца в рабстве. Ну как, сможешь спеть им?

Мне очень хотелось доставить ему удовольствие, и я даже попытался что-то напеть, однако не смог вспомнить слов той песни, не говоря уж о мелодии.

– Ну ничего, – утешил меня Пиндар. – Уж я как-нибудь да постараюсь всех освободить. Ведь в твоей памяти ничего не осталось – по глазам видно, ты и о чуде этом уже позабыл.

– Прости, – сказал я искренне.