Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег) Страница 13

Остаток ночи скоротала промерзшая и уставшая Ивка на мельнице в глухой пуще. Тихо покряхтывали бревна стен от ночного мороза, замедленно поворачивалось, сотрясая их, водяное колесо. Живое течение питаемой горячими ключами воды не прекращалось даже теперь, когда мешал наросший на заслонки лед. Заходящая луна надкусанным яблоком плыла над окамляющими озерный зрачок старыми елями. Их нижние ветви, лишенные игл, свешивались таинственной порослью над утоптанной, без подстилки, землей, а верхние, огромные и живые, курчавились почти черной зеленью. Они представлялись заморскими красавицами в платье с фестонами зеленого и коричневого бархата. Но сейчас лишь недовольно ежились под лютецким ветром, ловили чубками редкие тучи. Тянулась ночь. Мошкой лезли в душу воспоминания. Как бежала девочкой сквозь чащу, и сучья царапали лицо и цепляли волосы. Как слезы брызгали с ресниц. Как потом догадалась обломить рогулинку, а излом натерла своей кровью.

Оказалось, совсем не страшно.

Мельницу и тогда окружал защитный круг. Верней, не круг, невидимая шапка, поднимавшаяся чуть выше печных труб: маленькая Ивка иногда, в особенные дни, даже видела ее легкой такой радужной дымкой. Рубежом, который обязана преодолеть девочка-ведьма, идущая в научение. Ивка сумела.

…Потягиваясь, расправляя измятые со сна лучи, выкатывалось над Укромным лесом солнце. Было оно румяное, будто яблоко, а значит, сильно взяло на мороз. Хрусткий, точно хрустальный, снег скрипел под пимами. Невестка Крадок варежкой потерла нос. Мороз давно уже прогнал остатки сна, бодрил; сверкал перечеркнутый синими тенями снег, было светло и радостно. Одетые в сказочные кружева, подступали к тропе кусты и деревья. Снег на тропе не был глубоким, и шагалось легко. Не доходя до обозначившейся под снегом рябиновой поросли, Ивка резко взяла вправо, в ельник, увязая в прошлогодней иглице, отводя лапы, пахнущие хвоей и смолой. Раздвинулись неохватные вековые стволы, сучья, схваченные морозом. Открылась изогнутая ольха — ворота терема Хрустального. Поднимался впереди пар. Ведьма нагнулась; черкнула, сбивая шапочку, ветка. И воздух сделался душистым, как мед.

Не было никакой зимы. То есть, где-то дальше, за частым еловым гребнем, прерываемым жарким пожаром осин, громоздились чреватые снегом тучи, но над заповедным хоромом небо было синее. И в сизой, искрящей растаявшим инеем траве цвели цветы. Холмы и распадки, голубые от цикория и белые от пастушьей сумки и ромашек, терялись в синеве. А над холмами золотой подковой изгибалась березовая роща. Прикоснись — зазвенит.

Давний страх на мгновение спутал ноги. Девочкам-ведьмам с мельницы было заказано ходить в золотой лес. А уж если пойдут — выходить к озеру. А выйдут — значит, зажмуриться и бежать отсюда стремглав. Но какая ты ведьма, если не нарушаешь запреты…

Озеро здесь тоже походило на новорожденный месяц. Терялось в путанице ив, рябины, боярышника, жимолости и бересклета, цветущих и пахнущих до головокружения. Дымка поднималась над водой, чтобы развеяться в хрустальном воздухе. Ивка прошла стороной. Передумала. Спустилась к воде. Надрала скользких кубышек на тягучих стеблях, наломала прутьев жимолости, обснеженных мелкими белыми колокольцами, и взошла на холм. Ствол согнутой бурей черной березы смыкался там со столбом из дикого камня, образуя вход в маленькое святилище. Его заслоняли склоненные зеленеющие ветки.

Судорожный озноб прошел по Ивкиному телу, когда она оказалась внутри. Со стены, с шершавой штукатурки светила ей темная луна. Она была не черная, а скорее, серо-серебристая. И, глядя на этот свет, невозможно было поверить, что где-то там, за Чертой, луна — не щит, не лик Берегини, а засыпанный пеплом каменный шар, восходящий над миром, не имеющим души. И каково это: просыпаясь утром, не ощущать щекой его теплого дыхания? Под луной стояла женщина — проступало полустертыми красками нагое тело с тяжелой грудью, вскинутая рука с зажатым вьюнком, стебель которого обвился вокруг удивительно тонкого запястья; маленькая, откинутая под весом спутанной прически голова. Тонкий стан переходил в тяжелые округлые бедра, которые ниже превращались в совиные лапы — короткие волны-росчерки лохматых перьев с воинственно выгнутыми когтями. Древняя природа — двойственная и опасная. Ивка облизнула губы. Бросила цветы в низкую каменную чашу алтаря. Посмотрела исподлобья:

— Ответь. Тебе ли служат, побратавшись с птицами, пограничники?

Глаза Темной Луны, выложенные из камешков, много лучше, чем вапы, отражающих свет, смотрели искоса и лукаво. Дразнили, изгибались усмешкой полные губы.

— Молчишь?

Искусительница, изменщица, сбивающая с пути. Но покорно бредущий с поклажей ослик, но вол, тянущий плуг вдоль поля, почему вы решили, что ваш путь единственный? Приподнявшись над колеей, смотрите: дороги — радугой.

Ивка вспомнила, что жарко, расстегнула куртку и сбросила рукавицы. Пальцы нащупали у горла витой шнур ладанки с ястребиными перьями. Обещалась спрятать в надежном месте, пока он не придет. Вот оно — надежное — между наливными грудями к гибкому стану и выпуклости живота. Ведьма через голову стянула шнур, взглядом приласкала рыжие перья. Повесила на шею Темной, где были вделаны в стену шипы для бус и венков:

— Сбереги, мертвая. Пока ты.

Ты, что поступаешь, как заблагорассудится, что можешь проснуться в любой: в Деве завлекать и очаровывать; соблазнять в Матери; прельстить мудростью и опытом в Старухе. Ты, которой самой уже нет.

Это случилось лет за десять до Ивкиного рождения. Но ведьма, как глава столичного ковена, имела доступ ко многим знаниям: и в умах, и в родовой памяти, и на бересте. Попытка проницать за Черту, грозившая уничтожить Берег и оборванная государыней ценой потери части себя — Темной Луны. И болезнь ее, и любовь к государыне Ястреба — корни всего тянулись оттуда.

Становой жилой рвалось в Ивке:

— Не меня нес, прижимая к сердцу, он. Берегиня, когда я стану тобой, выходит, что и меня.

Государыня ждала Ивку на оставленном под пар поле за озерцом. Теплом дышала вспаханная земля. Государыня стояла босая, в шнурованных тувиях, шерстяной коричневой котте с квадратным вырезом, перехваченной кожаным поясом. У пояса в гладких ножнах висел меч. Ивка вздохнула с облегчением: это был не родовой клинок. Но тоже мастерской работы, если судить по тому, что открывалось — навершие, похожее на половинку разрубленного стального цветка, рукоять аккуратно обмотана узкой полоской кожи, прямая с легким изгибом крестовина. Соперница удивительно сливалась с осенью цветом: как у коры, мокрой стерни, березовых листьев. Туго-натуго заплетенная коса была перекинута за спину. Ивка рассматривала знакомое до последней черточки лицо и с удивлением понимала, что печать болезни почти исчезла с него, даже легкий румянец тронул скулы. Возможно, именно так выглядела государыня до того, как осеклась, пробуя заглянуть за Черту. Какая разница. Ивка пожала плечами. Эта женщина — лишь обветшалый сосуд души Берега, давным-давно лишенный своей воли и желаний, давным-давно забывший (как забыли другие), чем была она до того, как принять в себя Берегиню. Живущий теперь лишь ее силой. Так зачем же сопротивляться должному?