Василий Головачев Головачев - ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЗВЕРЯ Страница 14

Илья с любопытством вгляделся в глаза Ломова, но злости или раздражения в них не увидел, только легкое огорчение и грусть. С ненавистью к богатым Федор в своем пролетарском районе Парфино сталкивался едва ли не каждый день, однако не озлобился в ответ и не закрыл наглухо окна и двери, не отгородился от остальных высоким забором.

— Давеча иду по улице, — продолжал рассказывать он с усмешкой, — а женщина у водоразборной колонки, приезжая, у Кольки Буденного живет, вдруг ни с того ни с сего мне в спину: «У-у, миллионер гребаный, буржуй недорезанный, придет время, всех постреляем!» Или вот плотник у меня работал, нормальный мужик вроде, заплатил я ему, как положено, обедом накормил, а он так спокойненько заявляет: «Наша власть придет, мы в твоем доме детсад устроим, у тебя места много…» Ну, как после этого с людьми разговаривать? Нешто я украл у кого, с бандитами связался, клад нашел? Своим горбом все заработал и построил! Поработай, как я, и у тебя все будет. Так нет, принцип один — отнять и разделить!

— Что ж ты будешь делать, если снова революция грянет?

— А уеду куда-нибудь, к чертовой матери, — махнул рукой Федор. — Земли в России много, найду себе местечко, а огород при любом режиме прокормит, не ленись только. Руки-ноги целы, здоровье есть, не пропадем.

— И что, даже не попытаешься дом свой защитить?

— Бессмысленное это занятие, — отмахнулся Федор. — В семнадцатом году никому не помогла защита, кто пытался отстоять свою свободу и достоинство. Сейчас ситуация не лучше, не поймешь, чего ждать от родного государства. Телевизор смотришь? Помнишь, как Кириенко три года назад объявил НЭП? Новую экономическую политику, значит? Потом Черномырдин еще более новую, теперь вот еще один вундеркинд объявился. А что изменилось? Богатые как жирели, так и жиреют, бедные же и вовсе обнищали. Может, и взаправду революция поможет тем, кто хочет работать честно, установит справедливые законы? Ты вот в столице обретаешься, поближе к власти, что там слышно про нынешний конфликт Думы и правительства?

Илья улыбнулся.

— Не занимаюсь я политикой, дядь Федь, но знаю, что ситуация далека от совершенства. Ты прав, богатые продолжают богатеть, делить Россию на кусочки, а бедные срывают злость друг на друге. Выхода же пока не видно.

— Да-а, дела-а… — Федор помолчал, шибко почесал затылок, махнул рукой. — Ладно, давай о другом, что это мы в самом деле, нешто других тем нету. Рассказал бы, как сам живешь, чем занимаешься, женат ли. Надолго к нам приехал?

— Дня на три-четыре. Отыскать мне кое-что надо на Ильмень-озере. Поможешь, Федор Петрович?

— Что ты меня по имени-отчеству величаешь? Федькой зови, по-простому, чай не намного меня моложе. Что именно ты хочешь отыскать?

— Слыхал что-нибудь о Боге Мороке? Говорят, существует легенда о нем, давно сложена, тысячи лет назад. Кстати, может, твой дед Евстигней ее знает?

— Дед, возможно, и знает, я не слышал. Что за легенда?

— Потом расскажу, в другой раз, история долгая. А отыскать мне надо один необычный камень с изображением бесова лика, который по легенде лежит где-то на дне озера Ильмень, неподалеку от мыса Стрекавин Нос. Не бывал в тех местах?

— Нет. Спроси у Васьки, он рыбак заядлый, может, и заплывал к Носу. Так что за камень, говоришь?

— Он так и называется — Лик Беса. Его надо найти и уничтожить.

— Лик Беса? — Федор хмыкнул, запуская пятерню в густую шевелюру. — Странное название. Никогда ни от кого не слыхивал, хотя живу здесь уже шестой десяток лет. Впрочем, легендами и сказками я никогда особо и не интересовался, баловством считал. Дед Евстигней же в этом деле, пожалуй, специалист — что твой академик. Поговори с ним, он должен был слышать легенду и о твоем боге Морочнике.

— Мороке. Другое имя — Чернобог.

— Хрен редьки не слаще. А с камнем помогу, ежели, конечно, ты этим всерьез собираешься заняться. Только вот завтра-послезавтра мне недосуг, уговорились с шурином в Новгород поехать по делам. Подождешь?

Илья подумал.

— А лодка у тебя есть?

— У меня только карбас старый, четырехвесельный, а у Васьки моторка, думаю, не откажет одолжить.

— Тогда я один пока смотаюсь к этому самому Стрекавину Носу, разведаю, посмотрю, что за местность. Потом уже вместе пойдем, когда вернешься.

— Договорились. — Федор встал из-за стола. — Пойдем, покажу спальню. Совсем ты осоловел, гляжу. Хочешь посмотреть, что Данила малюет?

Илья подавил зевок и кивнул.

Они поднялись на второй этаж, где располагались все четыре спальни дома, и вошли в комнату Данилы, превращенную им в художественную галерею. Рисунки, выполненные карандашом, гуашью, акварелью, висели на стенах, стояли на подоконнике в рамках и лежали на столе, и первый же из них — портрет отца — заставил Илью забыть о том, что это всего-навсего рисунок двенадцатилетнего мальчишки.

Федор был изображен, как живой, с косой в руке на фоне луга, и готов был сойти с картины прямо в комнату.

Хороши были и пейзажи, выполненные в стиле Константина Васильева: каждый из них был наполнен неким мистическим светом, прозрачной таинственной силой, заставляющей вновь и вновь всматриваться в пейзаж в поисках его загадочной притягательности.

— Ну, как? — поинтересовался Федор, улыбнувшись в бороду. Илья был не первый, кто реагировал на рисунки сына подобным образом.

— Фантастика! — очнулся завороженный Илья. — Твой парень настоящий художник! Ему действительно надо поступать в художественную школу. Если не возражаешь, я возьму с собой несколько рисунков, покажу кое-кому в Москве.

— Буду только признателен.

Федор проводил гостя в его спальню, показал туалет, душевую, остановился на пороге.

— Завтра баня будет, с утра топить начну. Может, еще что надо?

— Спасибо, — покачал головой Илья, чувствуя непреодолимое желание спать. — Я человек неизбалованный, а у тебя как на курорте. — Илья снова вспомнил письмо-просьбу Савостиной. — Федя, ты случайно не знаешь бабушку Савостину Марию Емельяновну? В Парфино где-то живет.

— Лично знаком не был, но знал, где живет, — пожал плечами Федор. — Умерла она, два дня назад похоронили.

— Что?! — Сон слетел с Ильи, как от порыва ветра. — Умерла?! Почему, как?

— Должно быть, от старости. А может, болела, годков-то ей много было. Евстигней должен точно знать, он все тут знает, у него спросишь. Да что это ты так близко к сердцу принимаешь? Али она сродственница тебе, знакомая?

— Не родственница… — Илья не сразу пришел в себя, заставил себя успокоиться. — Письмо от нее мне пришло, потом расскажу.