Мервин Пик - Одиночество Титуса Страница 14

– Прекраснейший из полицейских, – промолвил Мордлюк, – вы преступаете рамки ваших полномочий. У нас тут прием – вернее, был прием, – а вы обращаете его в нечто отталкивающее.

Мордлюк пошевелил плечами и закрыл глаза.

– Случается ли вам когда-либо забыть о преступлениях? Когда-нибудь походит ваше восприятие мира на детское впечатление от хрустального шара – многоцветного, яркого? Или вы никогда не любили наш смехотворный мир? Со всем его злом и добром? С ворами и ангелами? Со всем, что в нем есть? Трепещущий, мой дорогой полицейский, в вашей руке? Сознавая, что все это суть явления неизбежные, что без темной стороны жизни мир был бы неполноценен? Давайте же посмотрим, как вы к нему относитесь. Паспорта, визы, удостоверения личности – неужели они имеют для вашей служивой души значение настолько большое, что вам совершенно необходимо обратить этот прием в зловонный скандал? Откройте врата вашего разума, дорогой полицейский, и впустите в него этого маленького шкета.

– Он мой друг, – повторила Юнона, голосом глубоким, точно подводный грот, и сочным, как морские донные травы. – На нем маскарадный костюм. К вам он никакого отношения не имеет. Что вы там говорили? «Перешел пустынные земли»? Ха-ха-ха-ха! – И Юнона, приняв подсказку Мордлюка, шагнула вперед и на миг заслонила Титуса от Акрлиста – и тут же увидела слева двоих в шлемах, возвышавшихся над головами толпы, мужчин, которые скорее плыли над полом, чем шли. Для Юноны они были ничего не значащими гостями, но Мордлюк, завидев их, ухватил Титуса чуть выше локтя и рванулся к двери, оставляя за собою в толпе канал, подобный тому, что оставляет на поле пшеницы отряд скаутов, марширующих за своим вожатым.

Инспектор Акрлист пытался, сколько мог, последовать за ними, но, куда бы он ни поворачивался, в каком бы направлении ни делал несколько шагов, путь ему преграждала Юнона, дама столь щедрых и благородных пропорций, что оттолкнуть ее в сторону и на ум бы никому не пришло.

– Прошу пропустить, – объявил Инспектор. – Я обязан незамедлительно последовать за ними.

– Но ваш галстук, нельзя же разгуливать в подобном иде Позвольте, я его завяжу. Нет… нет… не шевелитесь. Вот так… Вот… так…

Глава двадцать восьмая

Между тем Титус с Мордлюком бежали, наобум сворачивая то влево, то вправо, поскольку дворец этот походил на улей из комнат и коридоров.

Мордлюк, бежавший в нескольких футах впереди Титуса, откинув назад голову и выпятив грудь, походил на боевого коня.

Он не оглядывался, дабы удостовериться, что Титус поспевает за его топочущими ножищами. Задрав темно-красный румпель свой в потолок, он валил галопом, а обезьянка, совсем уж проснувшаяся, сидела, вцепившись ему в плечо и уставя топазовые глазки на Титуса, державшегося в нескольких футах сзади. Время от времени она вскрикивала, и тут же, словно испугавшись собственного голоска, потесней припадала к шее хозяина.

При всей его скорости, Мордлюк сохранял монументальную надменность, почти величавость. То был не просто бег. То была вещь в себе – подобие танца, ритуального танца…

– Ты здесь? – неожиданно буркнул он через плечо. – А? Ты здесь? Отрепья да кости! Нагоняй, побежим рядом.

– Я здесь, – пыхтя, отвечал Титус – Далеко нам еще? Мордлюк ничего не ответил, но поворотил, гарцуя, налево, потом еще налево, направо, опять налево, и наконец они, постепенно сбавляя ход, уже трусцой вбежали в тускло освещенный зал, из которого вели наружу семь Дверей. Открыв наугад одну, беглецы оказались в пустом помещении.

Глава двадцать девятая

Мордлюк и Титус простояли несколько минут, ожидая, когда глаза их свыкнутся с темнотой.

Потом они увидели в дальнем конце апартамента тусклый серый прямоугольник, вертикально стоящий во тьме. То была ночь.

Звезды отсутствовали, луна ушла за другую сторону здания. Откуда-то снизу донесся шелест взлетающего самолета. И оба сразу увидели его: узкий, бескрылый, скользящий в ночи с кажущейся неторопливостью – вот только куда он так вдруг подевался?

Титус с Мордлюком простояли у окна немалое время, и ни один не произнес ни слова. В конце концов Титус повернулся к смутно очерченной фигуре своего компаньона.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Ты как-то не подходишь этому месту.

– Гуси Господни! Ты меня напугал, – произнес Мордлюк, поднимая руку, словно в попытке отразить нападение. – Я и забыл, что ты здесь. Задумался, мальчик. А куда мне еще было податься? Тут тебя закутывают в гниющие плюмажи. Оглушают угнетающей музыкой. Тут пахнет домом.

– Домом? – переспросил Титус.

– Домом, – подтвердил Мордлюк. Он вытащил из кармана трубку, умял в нее пригоршню табака, раскурил, затянулся, наполнил легкие едким дымом и выдохнул его, пока трубка горела в темноте, точно рана.

– Ты спросил меня, почему я здесь – среди чужих мне людей. Это хороший вопрос. Он почти так же хорош, как если бы я спросил тебя о том же. Но не говори мне этого, милый юноша, пока не говори. Я лучше сам догадаюсь.

– Я ничего о тебе не знаю, – сказал Титус – Ты для меня – человек, который появляется и исчезает. Человек неотесанный, темный, человек, спасший меня от опасности Кто ты? Скажи мне… Ты не похож на часть этих… этих лощеных мест.

– Там, откуда я происхожу, никакого лоска нет. Или ты забыл трущобы, сползающиеся к моему двору? Забыл толпу у реки? Забыл тамошний смрад?

– Я помню запах твоей машины, – ответил Титус, – резкий, как у кислоты, густой, как овсяная каша.

– Сука она, – откликнулся Мордлюк, – и пахнет как сука.

– Я не могу в тебе разобраться, – сказал Титус – В тебе, с твоими акрами огромных клеток, дикими кошками, волками и хищными птицами. Я видел их, но они мало что мне объяснили. О чем ты думаешь? Почему на твоем плече красуется, как иностранный флаг, обезьянка – что это, символ или вызов? То, что происходит в твоей голове, мне доступно не больше, чем происходящее в этом крохотном черепе. – И Титус, нащупав в темноте обезьянку, пальцем погладил ее. А после уставился во мглу, часть которой составлял Мордлюк. Ночь казалась темной как никогда.

– Ты еще здесь? – спросил Титус.

Прежде чем Мордлюк ответил, протекло двенадцать долгих секунд.

– Здесь. Все еще здесь, вернее, какая-то часть меня. Остальное стоит, облокотясь о поручни корабля. Воздух наполнен пряными ароматами, фосфорически светится глубокая соленая вода. На палубе я один, и больше некому смотреть, как луна выплывает из облака, осветив череду пальм, будто некое шествие. Я вижу, как смутно-белый прибой ударяет о берег; и вижу, и запоминаю человека, бегущего, подняв над головой руки, по освещенной луною полоске песка, и тень его бежит рядом, подергиваясь, когда он убыстряет бег, потому что берег неровен; но тут луна снова заходит за облако, и весь мир становится черным.