Джон Толкиен - Дети Хурина Страница 14

— Про то мне неведомо. — ответствовала Морвен. — Может статься, он погиб или в плену; а может статься, вынужден был отступить далеко прочь и нескоро удастся ему возвратиться сквозь кольцо врагов.

— Тогда думается мне, он мертв, — проговорил Турин, сдерживая слезы при матери, — ибо, будь он жив, так непременно пришел бы к нам на помощь, и никто не сумел бы ему помешать.

— Сдается мне, ни в том, ни в этом правды нет, сын мой, — отозвалась Морвен.

По мере того как шло время, на душе у Морвен делалось все тяжелее, и все сильнее тревожилась она за своего сына Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса, ибо не видела она для него будущности иной, нежели угодить в рабство к восточанам, не успеет он и повзрослеть толком. Тут вспомнила она свою беседу с Хурином, и мысли ее вновь обратились к Дориату, и наконец, решилась она втайне отослать Турина из дому, ежели удастся, и молить короля Тингола, чтобы приютил мальчика. И пока сидела она, размышляя, как бы это устроить, отчетливо зазвучал в ее голове голос Хурина, наставляющий: «Уходи, не мешкая! Не жди меня!». Но близились роды, а путь предстоял тяжкий и опасный; и чем дальше, тем меньше приходилось уповать на спасение. А сердце по-прежнему обманывало ее надеждой, в которой она сама себе не признавалась: в глубине души она чувствовала — Хурин жив, и в бессонных ночных бдениях прислушивалась, не услышит ли знакомые шаги, либо просыпалась, думая, будто со двора донеслось ржание коня его Арроха. Более того, хотя охотно согласилась бы она, чтобы сын ее воспитывался в чужих чертогах, по обычаю того времени, сама она еще недостаточно смирила гордость, чтобы жить приживальщицей, пусть даже и при короле. Потому не вняла она голосу Хурина, или воспоминанию о том голосе, и так спрялась первая нить судьбы Турина.

Уже близилась осень Года Скорби, когда Морвен наконец решилась, и тогда заторопилась она, ибо времени на путешествие осталось в обрез, она же боялась, что Турина схватят, если прождать до весны. Восточане рыскали вокруг ограды, шпионя за усадьбой. Так что нежданно объявила она Турину:

— Отец твой не возвращается. Потому уйти придется тебе, и вскорости. Таково его пожелание.

— Уйти? — воскликнул Турин. — Куда же пойдем мы? За Горы?

— Да, — подтвердила Морвен, — за Горы, далеко на юг. На юг — там, возможно, осталась еще надежда. Но я не сказала «мы», сын мой. Тебе должно уйти, а мне — остаться.

— Я не пойду один! — воскликнул Турин. — Я тебя не оставлю. Отчего нам не уйти вместе?

— Я не могу уйти, — промолвила Морвен. — Но ты пойдешь не один. Я отошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.

— Разве не пошлешь ты Лабадала? — спросил Турин.

— Нет; ибо Садор хром, а путь предстоит тяжкий, — отозвалась Морвен. — А поскольку ты мой сын, и времена нынче суровые, я скажу горькую правду: в дороге ты можешь погибнуть. Год близится к концу. Но если ты останешься, худшая участь тебе грозит: станешь рабом. Если хочешь ты быть мужчиной, когда войдешь в возраст, ты сделаешь так, как я говорю, и страхи отринешь.

— Ведь покину я тебя лишь на Садора и слепого Рагнира, и старух, — промолвил Турин. — Разве не говорил мой отец, что я — наследник Хадора? Наследнику должно оставаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь и впрямь жалею я, что отдал свой нож!

— Наследнику должно остаться, но он не может, — возразила Морвен. — Зато в один прекрасный день он, верно, вернется. Так ободрись же! Ежели станет совсем туго, я последую за тобою — коли смогу.

— Как же ты отыщешь меня в глуши? — промолвил Турин, и внезапно не сдержался и разрыдался в открытую.

— Будешь плакать, так кое-кто другой тебя найдет прежде меня, — отвечала Морвен. — Я знаю, куда идешь ты, и ежели доберешься до места и там останешься, там и отыщу тебя, коли смогу. Ибо посылаю я тебя к королю Тинголу в Дориат. Разве не предпочел бы ты быть гостем короля, нежели рабом?

— Не знаю, — промолвил Турин. — Я не знаю, что такое раб.

— Вот я и отсылаю тебя, чтобы тебе не довелось о том узнать, — отозвалась Морвен. И поставила она сына перед собою, и заглянула ему в глаза, словно пытаясь разгадать некую загадку. — Тяжко, Турин, сын мой, — проговорила она наконец. — И тяжко не только тебе. Непросто мне в лихие дни решать, как бы поступить лучше. Но поступаю я так, как мнится мне правильным; иначе зачем бы мне расставаться с самым дорогим, что только у меня осталось?

Более они промеж себя о том не говорили, и горевал Турин, и не знал, что и думать. Поутру отправился он к Садору, который рубил дрова на растопку, дров же у них было мало, ибо в лес ныне выходить никто не решался. Опершись на костыль, поглядел Садор на парадное кресло Хурина, незаконченным задвинутое в угол.

— Тоже пойдет на дрова, — промолвил он. — В наши дни не до жиру — быть бы живу.

— Не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется домой — и порадуется, видя, что ты для него смастерил, пока его не было.

— Ложные надежды опаснее страхов, — отозвался Садор, — и зимой нас не согреют. — Он погладил резьбу на кресле и вздохнул. — Зря время потратил, хотя по сердцу мне была работа, — посетовал он. — Но все такие вещи живут недолго, и радость созидания — единственный от них прок, сдается мне. А теперь верну-ка я тебе подарок.

Турин протянул руку — и тут же ее отдернул.

— Дары забирать назад не подобает, — сказал он.

— Если вещь принадлежит мне, разве не волен я отдать ее, кому захочу?

— Волен, — отозвался Турин, — кому угодно, кроме меня. А почему хочешь ты отдать нож?

— Не надеюсь я боле воспользоваться им для достойного дела, — промолвил Садор. — Отныне не будет иной работы Лабадалу, кроме рабьей.

— А что такое раб? — спросил Турин.

— Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, — отвечал Садор. — Кормят только того ради, чтобы не сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти. А эти лиходеи, случается, убивают либо причиняют боль просто развлечения ради. Я слыхал, они отбирают тех, которые легки на ногу, и травят их собаками. Да они быстрее учатся у орков, нежели мы — у Дивного Народа.

— Теперь я понял, — отозвался Турин.

— Жаль, что приходится тебе понимать такое в твои годы, — промолвил Садор, но, увидев странное выражение в лице Турина, спросил: — И что ты понял?

— Почему мать меня отсылает, — отозвался Турин, и глаза его наполнились слезами.

— А! — откликнулся Садор и пробормотал про себя: «И зачем было мешкать так долго?» И, оборотясь к Турину, молвил: — По мне, так плакать тут не о чем. Но не след тебе пересказывать замыслы твоей матери вслух Лабадалу или кому бы то ни было. Ныне все стены и ограды имеют уши, и владельцы тех ушей отнюдь не русоголовы.