Тимофей Печёрин - В режиме отладки Страница 15

Вряд ли университет захочет сэкономить на услугах преподавателя — особенно, обладающего ученой степенью и значительным опытом. Насколько я знаю, преподавателя трудно не то что уволить, а даже отправить «на заслуженный отдых». На одной только нашей кафедре половина преподавателей перешагнула пенсионный возраст, что вовсе не мешает им регулярно ходить на работу и вести свои предметы. И это — несмотря на профиль нашего факультета, требующий свежих, готовых к восприятию нового, мозгов. Что же тогда творится на «классических» или «фундаментальных» специальностях, где подобная свежесть необязательна?

В случае финансовых затруднений университет найдет, на ком отыграться. Увеличит количество платных мест, или повысит стоимость обучения для уже принятых «договорников». Как бы я внутренне не осуждал такую «ценовую политику», предложить взамен мне было нечего. Оставалось лишь по-интеллигентски оправдываться перед самим собой и себя же убеждать, что когда-нибудь «все будет по-другому».

Тем более что определенные перемены к лучшему не за горами, по крайней мере, для меня и моей семьи. Невдалеке от университета практически закончено возведение нового дома с просторными квартирами для преподавательского состава. Не для всего, понятно; однако и декан, и ректор успели мне пообещать, что уж кто-кто, а доцент с семьей и двумя детьми без новой квартиры не останется.

— Пока, папа! — услышал я звонкий голосок одного из своих близнецов. Они уже стояли у дверей, готовые идти в школу.

Мне тоже пора… идти. Идти на остановку, дабы всеми правдами и неправдами влезть в переполненный автобус. Потому как машину я теперь себе позволить не могу, а мой нынешний дом еще достаточно далек от места работы.

Лекция прошла для меня без особых затруднений. Обновляющаяся память, а также заранее заготовленный конспект, помогли мне восстановить и донести до нескольких десятков студентов почти забытые положения своей дисциплины. Преподавание, которого я когда-то боялся как огня, теперь показалось мне крайне занятным делом. Сродни участию в художественной самодеятельности, столь любимой и студентами, и преподавателями. Есть роль, ее нужно сыграть, а что из этого получится, зависит прежде всего от тебя. Сама по себе роль значения не имеет. Так же и на лекции: речь может идти хоть о процедурах с функциями, хоть о специфике китайского искусства; не от темы, а от человека, ее подающего, зависит, как эта тема будет воспринята. Без ложной скромности скажу — по крайней мере, за данную конкретную лекцию мне нечего было стыдиться.

Проходя после лекции по университетскому коридору, я, в порыве какого-то детского восторженного очарования, оглядывался на каждую дверь, каждую табличку и каждую лавочку, оккупированную компаниями студентов. В этих стенах я не был десять лет; вернее, был, но не совсем я. Часть памяти по-прежнему хранила сведения о тех вариантах моей жизни, в которых я никогда не преподавал, не защищал диссертацию, и даже с дипломом разделался кое-как.

Со времени моего выпуска университет практически не изменился. Его, конечно, подкрасили, подновили, заменили мебель на более практичную и менее удобную. Таблички на дверях стали более информативными; я заметил, что на них теперь помещается больше текста. Сами двери были уже не картонными, а деревянными, и, кое-где, железными. Часть помещений, которые я в той жизни запомнил как аудитории, превратились в компьютерные классы. В классах было по-больничному чисто, работали кондиционеры, а на месте «четыреста восемьдесят шестых», еще во времена моей учебы считавшихся допотопными, стояли полноценные «четвертые пни» — в десятки раз более быстрые и емкие.

И все же прошедших десяти лет было слишком мало, чтобы изменить главное в этом месте. Перемена, а с ней — толпящиеся, переговаривающиеся и просто бродящие без дела, студенты, оставались такими же, как десять и даже, наверное, сто лет назад. На эти юные создания, беззаботные, либо озабоченные чем-то кроме «срубания бабла» и «квартирного вопроса», было просто приятно смотреть. Как и вдыхать атмосферу университета — единственного места, где эта разновидность человечества может существовать.

А уж сколько умиления вызвала у меня стена, обклеенная стенгазетами. Помню, я и сам участвовал в создании чего-то подобного. В ту пору власти затеяли очередную «антинаркотическую кампанию», и нас, учащуюся молодежь, привлекли к увещеванию менее сознательных сверстников. Вот мы и «увещевали» — с юношеским пылом, а также… весьма смутными представлениями о своем «противнике». В силу этой смутности, наши агитки выходили наивными, абстрактными, и, что греха таить, однообразными. С плаката на плакат кочевали изображения шприцев, черепов, неуклюжие стишки а ля «что такое хорошо и что такое плохо». Хотя, с другой стороны, стоило ли ждать от агиток чего-то иного?

Попытки отойти от импровизированных канонов безжалостно пресекались. В частности, оргкомитет всей этой акции с ходу отверг плакат моих знакомых ребят из другой группы. Ребята, видимо, решили приколоться; на их «творении» набившие оскомину шприцы образовывали свастику, над которой стояла надпись «Хайль, наркотики!». В нижней части плаката красовался ответный клич — «Зиг хайль!». Такая вот смесь немецкого с нижегородским. Не знаю, что с чувством юмора у организаторов, и понимают ли они намеки, но «запретный символ» сделал свое дело. Ведь он является запретным независимо от контекста.

Осматривая творения «племени младого, незнакомого», я заметил, что, по крайней мере, их тематика за десять лет не изменилась. Осталась прежней и направленность, зато стилистика стала поразнообразнее. Пресловутые шприцы теперь соседствовали с таблетками, дымящимися сигаретами и условными символами конопли. Осведомленнее стал народ, ничего не скажешь! Гораздо осведомленнее нас.

Расширив тему до вредных привычек и нездорового образа жизни вообще, юные творцы костерили не только пресловутую «наркоманию», но и пьянство, курение, а из новенького — игровую и компьютерную зависимости. Последнее мне показалось странным и даже парадоксальным, учитывая профиль нашего факультета. Хотя, с другой стороны, противоречия особого здесь не было. Ведь обучаемые здесь специалисты должны именно владеть компьютером, а не позволять этому агрегату владеть собой.

Многие плакаты были украшены фотографиями спортсменов и просто людей — красивых и счастливых. Таким образом факультетские агитаторы пытались показать преимущества здорового образа жизни. Лично мне этот подход показался несколько наивным. Ведь к наркотикам относится и допинг, которому звезды спорта обязаны своими достижениями. А «красивым людям» не так-то легко поддерживать свою красоту, которая со временем превращается в фетиш, в самоцель, или, другими словами, в очередную «зависимость». Жанна (а может и Люся), моя супруга в позапрошлой жизни — яркий тому пример.

Стишков не было. По-видимому, нынешнее поколение по достоинству оценило наши поэтические потуги. На теперешних плакатах надписи были короткими, яркими и броскими — как рекламные слоганы. Некоторые из настоящих слоганов перекочевали сюда в несколько измененном виде. Так, на одном из плакатов смерть (в балахоне и с косой) сообщала: «Вы все еще курите? Тогда мы идем к вам!». Я не выдержал и усмехнулся. Остроумно — хоть и не свастика из шприцев…

Рядом с этим «агитпунктом» меня и нашел декан факультета, Роман Сергеевич Кряков, в свое время бывший заведующим кафедрой информационной безопасности, научным руководителем моего диплома, а позднее — кандидатской диссертации. Злые языки на факультете записывали меня в фавориты этого человека, что не мешало последнему быть ко мне требовательным. Причем, не в меньшей, а, наверное, даже в большей степени, чем к остальным. Оно и понятно — я ведь был личным учеником Крякова, его питомцем; его гордостью и визитной карточкой. Любой «косяк» с моей стороны декан принимал на свой счет и относился к нему как и всякий щепетильный человек. То есть, непримиримо.

— Доброе утро, Роман Сергеевич! — обратился я к нему на редкость благодушным тоном. Все-таки пребывание в альма-матер существенно подняло мне настроение.

Однако, судя по выражению лица, Кряков совершенно не разделял моей веселости. Его хмурый взгляд не грозил мне ничем хорошим.

— Владимир… Олегович, — молвил он сухо, — зайдите в мой кабинет. Срочно.

А вот это уже серьезно. Не срочность, а сама манера, в которой он ко мне обратился. Те, кто проработал с Кряковым достаточно долго, не могли не заметить, что профессор зовет по именам всех — и студентов, и преподавателей, по крайней мере, тех, кто помоложе. Если же Роман Сергеевич обращается к кому-то «официальным тоном», значит у этого «кого-то» крупные неприятности.

— Ай-ай-ай, Роман Сергеевич! — с шутливой укоризной сказал я, когда компьютер декана с запущенным на нем видеороликом исторг из себя первые вздохи и вскрики, — что же вы смотрите… на рабочем месте, да в вашем возрасте?!