Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 15

- Эй, чужестранцы!На моей земле или на моем, или на латинском просторечии! – сурово предупредил граф Ротари, не знавший данского наречия.

Отважно покинул кусты я – едва ли не раньше, нежели легкий воин графа успел пособрать выпущенные ради смеха мне вдогонку стрелы.

- Эй, монах, что они успели сказать друг к другу? – потребовал от меня граф: уже я, «грачёнок», ему пригождался, - Смотри на меня, а не на них.

- Они лишь любезно приветствовали друг друга, а сей бард признал ярла тем, кем он и есть на Божьей земле, - отвечал ему, полагая и надеясь, что говорю в нелишнюю пользу ярлу.

- Похоже, не врешь, шустрый грач, - отдал мне первую плату за труд граф Ротари, но и пригрозил тотчас: - Послужишь, раз на моей земле, пролетая, нагадил.

- Да не больше воробья, славный господин! - не удержал я свою дерзость, хотя то и было сущей правдой.

Сошло мне, однако. Успел задуматься граф.

- Выходит, вы тут встретились, зная друг друга! Не сговорились ли? - не обратив внимания на мой дерзкий торг, с тем же неистребимым, коварным любопытством обратился он к необыкновенным пришельцам, попавшимся ему вместо зверей. – И ты, медовый певец, можешь восславить подвиги ярла и тем подтвердить, что они правдивы?

- Я его знать не знаю! – поднял ярл свой твердый голос, снова взволновавший тучи.

Он как встал на том месте, как бы на защите своих мертвых воинов-товарищей, так и стоял, не сойдя ни на пядь. Так и меч в его руке более не шелохнулся после того, как отмахнул стрелу. Меч как бы прилег набок, вверх по склону левого предплечья и самих гор поодаль.

Тронул бард струну пониже. Колыхнулся мир вокруг, как свое собственное отражение на тихой, прозрачной до самой бездны воды.

- То не может ввести меня в огорчение, - проговорил на приличной латыни бард, изрёк сипло и низко, словно сама латынь лежала в его душе холодным и вовсе не певучим железом. – Чем менее на слуху мое имя, тем более на слуху мои песни. Таков приговор судьбы Турвара Си Неуса.

- Так ты есть Турвар? – воскликнул ярл Рёрик, разбудив свой меч: острие Хлодура задралось выше горных вершин, а те эхом повторили вопрос-утвержденье его хозяина.

- Си Неус, запомни ярл, еще и тебе пригодится, - угрожающе качнулся бард. – Турваров немало. Си Неус один единственный под небесами.

- Тот самый Си Неус? Воспел победу Беовульфа после того, когда мы расстались с ним в первый раз? – снова вопросил-утвердил ярл, с любопытством разглядывая барда в лицо, пока граф метил тому острым взором в спину.

- Я дал Беовульфу славу, что переживет славу всех новоиспеченных властителей вместе взятых, такова сила моих песен, - тоже поднял голос и хмельно качнул им вместо тела бард; восхвалил он себя, держа хмель оправданием самых немыслимых гипербол. – И тебе дам, когда ты…

- Не за то ли и прогнал тебя Беовульф, что приврал ты знатно. То бардам запрещено под страхом смерти, верно? Расписал людоеда Гренделя едва не человеком-великаном. Не обыкновенный зверь он у тебя, пусть и крепче прочих. И его мать не была иным зверем, – сразу взялся за хвастуна прямодушный ярл, перебив его.

Не прозревал он еще в той нежданной встрече своей несомненной пользы и выгоды.

- Грендель воспет тем, кем он был внутри, а не снаружи, то есть – истинным демоном. В Валхалле уразумеет Беовульф пользу той правды, - дал певец ярлу веский намёк. – Ибо запомнит мир Беовульфа как великого правителя, а не властелина малого, захолустного селенья на далеком отшибе. Тем, коим Беовульф есть внутри, а не снаружи, как и поверженный им зверь Грендель.

Вескую правду мира открывал бард в рваном плаще. Стал вслушиваться я в его сиплые речи, даже позабыв про здешних хозяев, как некогда в театре забывали эллины о стоящем в стороне хоре, внимая героям трагедии.

- И в том нет обиды Турвару Си Неусу, что ушел он прочь от Беовульфа, когда предрёк ему долгую и славную власть, но смерть от большой змеи сребролюбия, которая поразит его душу в старости, - поведал бард продолжение истинной правды. – Однако и ту перед своей смертью победит Беовульф, и та победа будет выше первой. Возрастет змея до дракона. Но ныне слух его души еще не возрос в меру мудрости. Как и твой, ярл Рёрик Сивые Глаза. За тем и послан к тебе, ибо надлежит мне воспеть славу императора, властителя обширных и еще не ведомых земель.

Дрогнула некая струна во мне самом при сём схождении пророчеств или безумий, и голос той струны напомнил, что смерть всегда при дверях. По счастью, вступил начальник хора. Невольно ли, по велению ли судьбы он снова прервал исхождение последней правды.

- Все туда же! – раздраженный своим же недоумением прикрикнул он, граф Ротари Третий Ангиарийский. – Не знаю ни Беовульфа, ни его чудовищ, ни сего пресловутого императора. Будет чем занять долгий вечер. Нынче же споете мне новые песни.

Ведь судьба всякого смертного есть личное послание, незримый свиток и хартия, отправленные Тобою, Господи, каждому из нас, грешных. Разве не так, Господи?

Моя судьба – не один ли из бесчисленных языков, коим Ты денно и нощно говоришь со мною, со свободным и оттого неразумным творением Твоим? Так же и судьбы тех язычников – ярла и барда, – кои повстречались на берегу Тибра. Ты дал мне дар быстрого разумения всяких наречий, рассыпанных Тобою по земле по сокрушении башни Вавилонской. Но сколь нелегко мне, согрешившему безмерно, разуметь Твой язык, обращенный ко мне одному, обращенный в самое сердце мостом и дорогой в Царство Твое. Вразуми, Господи!

Вот о чем неустанно размышлял, пока нас троих вели, если и не как униженных пленников, то уж верно как пойманных невиданных зверей.

Граф и вправду выехал с утра на охоту, а не на расчистку дорог от разбойников, предваряя проезд самого Карла через свои владения. Мечтал о косулях для стола, а обрел вместо возбуждения утробы, возбуждение мыслей и греховных замыслов. И тоже никак не мог разуметь обращенного к нему языка и голоса судьбы. Возможно, графа спасло бы смирение и даже дало бы ему некую немыслимую награду, но он понадеялся на хитрость, кою стал немедля громоздить в своем сердце, как Вавилонскую башню.

Ярлу же Рёрику довольно было, что три десятка пеших слуг графа, кои до того невидимо толклись в чаще, теперь, кряхтя, волокли плоты и несли на плечах, как бревна, воинов-эйнхериев, Бьёрна и Эйнара. Ярл же вновь подставлял опасности открытую спину, теперь ясно зная об угрозе. Ведь достаточно было графу как-то по-особому оглянуться на свой арьергард, замыкавший процессию, – и Хлодур бы уже не помог. Впрочем, так же было ясно, что озадаченный, если не пораженный встречей граф, хочет поначалу разузнать о пришельцах подробно и столь же подробно размыслить о чреватом слове император, кое эти незваные пришельцы дружно занесли в его земли.

В дороге ярл Рёрик до самого конца Песни о Гренделе не проронил ни слова и всем своим видом велел не тревожить его никакими обращениями. Полагаю, он весь обратился в слух и слышал все, что происходило у него в тылу не хуже, чем видел все движение впереди. Казалось, злая рассветная засада была первым веским предупреждением его судьбы на чужой земле.

Бард двигался следом, покачиваемый хмелем, как ветром, и, порой казалось, лишь всадники, движущиеся по бокам от нас, спасают его от падения, когда он стукался то одним, то другим плечом об их бедра. Я волочил ноги за ним, вдыхал исходивший от него запах меда, как будто даже не сбродившего, и глотал слюну.

Внезапно он повернулся ко мне, и я поразился истинно медовому отливу его глаз.

- Голоден, монах? – вопросил он меня на латыни.

Врать не повернулся язык. Только кивнул в ответ.

- Ярл как кит. Проглотил овцу – может неделю не есть, - с доброй усмешкой сказал бард, ничуть не боясь близкой спины ярла. – Не старайся угнаться за ним, у тебя кишки скорее перетрутся. Вот возьми, без тебя новая песня не сложится.

С этими словами он достал из поясного мешка кусок восковой сладости, верно, извлеченный им из пчелиного дупла неподалёку, и ткнул им мне в живот. Я же едва не захлебнулся слюной раньше, чем сунул сей истинно Божий дар в рот, а нового, едва приметного пророчества барда – уже на мой счет – в тот миг и вовсе не расслышал.