Елена Хаецкая - Гуляки старых времен Страница 15

Начал Тиссен. Отмахиваясь клетчатым красно-синим платком от колец дыма, пускаемых Дофью нарочно в его сторону, он принялся сетовать на теперешнее грустное положение дел. «Не доверяю я этому Зимородку, что бы там ни говорил о нем Грас, – заявил Тиссен и потряс перед носом маленьким жилистым кулачком. – И надеяться нечего. Нагрянут клерки – и все, прощай охотничий домик… Нынешние – они ни на что не способны. Вот мое мнение, если оно кого-нибудь интересует».

Разумеется, немедленно нашлись желающие возразить – и так, словно за слово, разговор перешел на проблемы благородных и отважных поступков (известно – и из легенд, и опытным путем – что благородные поступки порождают проблемы, иной раз даже немалые). Столь важная тема требовала серьезного подтверждения, и один из Старых Пьяниц в конце концов взял на себя труд сообщить собравшимся одну захватывающую и поучительную историю, добавив между прочим (не без намека), что она вполне годится для того, чтобы какой-нибудь стихоплет претворил ее в длинную, исторгающую слезы балладу.

Звали повествователя Сметсе Ночной Колпак, а история, рассказанная им, была занесена в Анналы Общества, и оттого мы приводим ее здесь – более или менее в том виде, в котором она прозвучала впервые.

Рассказ о контрабандисте и сиренах

Черепушка – так назывался остров, на котором размещалась тюрьма. Остров был идеально кругл и лыс, желтовато-белого цвета и, казалось, покачивался в черных волнах, как самый настоящий череп, притопленный по надбровные дуги.

На самую макушку острова арестантской четырехугольной шапочкой было нахлобучено здание тюрьмы – слегка набекрень, крыша и северная стена примяты.

Авантюрист Пер Ковпак успел отсидеть три года. Начальник тюрьмы, Цезарь Мрожка, человек с желтым лицом и болью в печени, подошел к нему и сказал:

– Ну-с, если до сих пор к нам не пришел казенный пакет с веревкой для вашей виселицы, стало быть, вас помилуют. Вопрос только – когда? – И добавил: – Вам хорошо. Вас вешают или милуют, а я здесь уже двадцать лет.

Начальник ушел, пошатываясь. Ковпак, трудившийся над барельефом, изображающим голую красавицу, уронил черенок ложки – свое орудие, упал на топчан и закрыл лицо руками.

Тюрьма на Черепушке была наихудшим местом на свете. Арестантов там редко скапливалось более десятка. Поэтому еда была сносной и обильной – тюрьму по старой памяти снабжали на «двадцать рыл». Единственный надсмотрщик, хромой идиот Мавпа, боялся своих подопечных и заискивал перед ними. Повар, он же врач, он же палач, сам был из каторжных и регулярно «входил в положение» по части выпивки. И все же тюрьма на Черепушке медленно убивала Пера. Его сводил с ума ветер. Весной и летом он звенел в ушах высоко и тонко, почти пищал. Осенью и зимой ветер ревел – гулко, хрипло, сердито. Полгода он дул в одну сторону, полгода – в другую.

– От этого ветра в голове заводятся черви, – сообщил повар, когда Пер чистил батат на кухне.

– Правда? – спросил Пер Ковпак.

– Погляди на Мавпу, – ответил повар и хрюкнул в передник рваным носом.

– А почему у Мрожки не завелись?

– Мрожка ходит заспиртованный, – сказал повар. – Для того и пьет.

– А у тебя?

– А я слово волшебное знаю.

– Что за слово?

Повар скосил глаза и расцвел гнилой улыбкой. Глядя на его пухлые руки, покрытые ямочками и мерзкой говяжьей кровью, Ковпак крепче стиснул кухонный нож.

На четвертый год, весною, когда Ковпак закончил барельеф и отучался разговаривать сам с собою, Цезарь Мрожка позвал его к себе в кабинет, угостил хлебной водкой и сказал:

– Через три дня наш карбас приведут в порядок. Нужно сходить на континент и обратно, забрать провизию. Я болен, целую неделю меня рвет желчью. Даже мысль о качке выбивает пол у меня из-под ног. Мавпа один не справится. Я знаю, вы когда-то занимались контрабандой и пиратством. Пообещайте, что не удерете – и я отпущу вас вместе с Мавпой. Впрочем, попав в Совиную гавань, вы расхотите бежать…

Пер Ковпак, оглушенный и раздавленный, на следующий день уже руководил покраской и конопаченьем косопузой посудины. Всю зиму она валялась на берегу килем вверх – пять месяцев в году море в этих широтах непригодно для плаванья. В октябре карбас делает восемь рейсов туда и обратно – привозит зимние припасы. После чего в апреле его снова ставят на воду.

«Мавпу – за борт, – соображал Пер Ковпак. – На обратном пути, чтобы с припасами… Пройти вдоль берега до Смертельной Расчески, забрать к северу… что же дальше?»

Дальше он не помнил. Ему не приходилось бедокурить в этих краях. Прежде он предпочитал теплые страны, чтобы море было зеленым, а не черным, чтобы небо отливало яркой синевой…

Арестанты конопатили лодку так же скучно и неумело, как делали любую другую работу. Особенно неприятно копошился опустившийся тихий старик, у которого борода и шевелюра соединялись в один свалявшийся комковатый шар сизого цвета. Старика все называли Вонючий Дед. Теперь он перемазался смолой и все ронял на песок клочья пеньки. Пер не выдержал и отвесил Вонючему Деду пинка.

В день отплытия звук ветра усилился. Это было особенно заметно на пристани. В монотонном завывании Пер различил отдельные голоса – они заползали в уши подобно щупальцам и щекотали мозг. Ковпак вспомнил, как первые месяцы заключения это сводило его с ума – он колотил себя по голове кулаками и рычал. Есть он тогда не мог. Вонючий Дед подбирался бочком к его миске и запускал в нее пальцы, хныча и обжигаясь.

Убрали сходни. Мавпа, приседая, сворачивал швартовые концы. Волна шваркнула лодкой о причал, следующая подхватила кораблик. Баркас зачерпнул кливером воздушную струю. Цезарь Мрожка, скрючившийся на пристани, сделался меньше ростом. Грот, твердый от стирки в соленой воде, размотался, как свиток коры.

– Шевелись, макака! – кричал Пер Ковпак. Мавпа, волнуясь, колдовал над рифовым узлом.

От киля до клотика разболтанный кораблик скрипел, вихлялся и подрагивал. Румпель, закрепленный в нужном положении, вдруг сорвался и ударил Пера в поясницу. Мавпа заметил это и побелел – забоялся, что ему влетит. Но Пер Ковпак только сплюнул за борт. Он боролся с приступами дурноты.

Мавпа, облокотившийся о борт, вынул из-за пазухи ноздреватый, зеленеющий сухарь и принялся, чавкая и пуская слюни, точить его деснами. Отламывая большие куски, он сплевывал их в тяжелые волны и приговаривал при этом: «Гули-гули-гули!».

– Что ты делаешь? – удивился Пер. Мавпа с ужасом глянул на него, съежился и пробормотал: «Ничего».

– Врешь. Ты подкармливаешь рыб?

– Сухарик больно черств, – ответил Мавпа и жалко улыбнулся.