Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота Страница 16

А в жарких странах, на огромном острове Барра-Алагайя, водится ночной страх. Вот представьте кота обычного, да размером с корову! Зовётся Нуанто, днём его никто никогда не видел, где прячется, никому не ведомо. А как стемнеет, на охоту выходит, и горе тому путнику, кто в поле или в лесу заночует. А уж как скотину ворует, и не передать! Мужики тамошние порой собирают целое ополчение, выводят какую-нибудь козу или овцу, привязывают — а сами поодаль с луками и копьями залегают, и ждут. И речным илом обмазываются, чтобы дух человечий перешибить. Приходит нуанто полакомиться, а они все разом стреляют и копья мечут. Только слишком быстр нуанто, редко когда застрелить удаётся. Чаще прорывается он через цепь охотников и в тростники уходит. И на такой охоте каждый раз кто-нибудь да гибнет…

Всё, прекращаю пустую болтовню и продолжаю строго по делу! В общем, сидим мы, он мне про зверей рассказывает. А мне-то что ему в ответ рассказать? Я вновь начинаю о прежней жизни его выспрашивать — какие порядки у него в доме были, строго ли было в Благородном Училище… Ну и чуточку о своём купецком прошлом говорю. Потом от дел давних переходим к нынешним. Жалуется он мне, как скучно ему тут сидеть — уж лучше как раньше, на огороде и в сарае. Про господина говорит, что никогда тот не кричит, не ругается, а приказания отдаёт вежливо… «Будь добр, Алай, сбегай, позови мне Тангиля», «А не пора ли чернила в чернильницу налить, там, видишь ли, на донышке только осталось», «тебе не кажется, что уж больно душно тут. Надо бы проветрить, не находишь?». А от этого у Алая только больнее на душе делается. Лучше бы, говорит, дурными словами ругался. А то рязмякаешь, вспоминаешь о прежней жизни, о книгах, о семейных праздниках — а потом мозги как ледяной водой обольёт. Осознаёшь, что теперь ты беглый преступник, что каждый, кто опознает тебя, за десять огримов радостно властям сдаст, что нет у тебя более никого, кто бы тебя любил, для кого ты был бы самым-самым.

— Знаешь что, — посоветовал я ему, — ты постарайся всё прежнее забыть. О другом думай. О том, что через пять лет отпустит тебя господин — и начнётся у тебя другая совсем жизнь, свободная. Уедешь от столицы подале, и никто тебя не узнает. Да и те, кто мог бы узнать — они ж пацанёнка одиннадцатилетнего помнят, а ты в здоровенного парня вырастешь. Кем захочешь, тем и станешь, если постараешься, конечно. Хочешь — аптекарем или лекарем, а хочешь — своё хозяйство заведёшь, на дом накопишь. Встретится тебе девчонка, которую полюбишь и которая ровня тебе, женишься… А то можно сперва подкопить деньжат аптекарством, а потом в столичный университет податься. Туда ж, я слышал, при Новом-то Порядке без различия сословий берут. А как окончишь университет, получишь диплом на пергаменте, так и прошение на дворянское звание подавай. Только не сразу, выжди лет пять, чтоб за это время связями всякими обзавестись, друзьями полезными… Короче, не вздыхай о прошлом, а надейся на будущее. Я вот надеюсь. Вырасту, освобожусь, наймусь приказчиком в скобяную лавку, дело-то знакомое, деньжат накоплю и свою лавку открою. Только уж осторожнее буду насчёт пожара, и на шелка всякие не поведусь. Гвозди доход дают не быстрый, да надёжный…

Говорим мы так, говорим — и тут шаги на лестнице. Шаги господина Алаглани — я их давно уж чуять научился. Сапоги у него скрипят, и ступеньки звучат не так, как если кто из наших. Мы-то босые, мы звучим «шлёп-шлёп», а он — «тук-стук».

Ну и прямо в кабинет направляется. И что теперь делать? Я Алаю знак подал: не выдавай, мол. А он тоже умный, он тюфяк поднял и показывает: на пол ложись. И сверху тюфяк на меня кладёт. Если бегло глянуть — не заметишь.

— Алай! — кличет господин. — Поди сюда!

Дружок мой стрелой из чулана в кабинет метнулся, дверцу прикрыв плотно. Да только не держится она, скрипнула и чуток отворилась, узкую щёлочку оставив.

— Обед мне, да поскорее! И не в столовой накроешь, а тут, в кабинете! А как уберёшь посуду, пойди к Тангилю, скажи, чтоб нашёл тебе до ужина какую-нибудь работу. Мне ты пока не надобен, у меня скоро приём начнётся.

Вот так и получилось, что весь этот приём подглядел я да подслушал. Конечно, рисковал сильно — а ну как обнаружил бы меня господин в чулане? Очень даже свободно такое дело могло бы телегой закончиться. Но в нашей работе, как многие из вас меня наставляли, порой без риска никак.

Лист 10

Продолжаю о том дне. Пугали меня только две вещи. Во-первых, кот. А ну как почует, скотина, что я в чулане хоронюсь, начнёт орать, рваться туда? Вот это бы и впрямь плохо оказалось — вдруг поставит красную метку? А второе — если затянется приём, не успею я на ужин. Не думайте, что мне так уж есть хотелось. Просто ведь непременно хватятся меня, побегут на огород, побегут в сарай — а меня нет. И что мне потом объяснять Тангилю, да и остальным?

Думаю я обо всём этом, думаю, а сам из-под тюфяка чуть выполз — ровно настолько, чтобы и в щёлочку подсматривать, и обратно под тюфяк, если что, юркнуть. Да, и о третьей опасности я подумал: не чихнуть бы. Но сами знаете, от чиха средство есть — на болевую точку надавить, между пальцами. Удовольствие, конечно, невеликое, но уж точно не до чиха будет.

А меж тем накрыл Алай обед господину, постоял у него за спиной, подавая то и это, потом пустую посуду на поднос — и вон из кабинета. Господин Алаглани в кресло своё роскошное уселся, кота щелчком пальцев подозвал — и принялся его гладить. Он гладит, котяра урчит, а я думаю: это он хорошо, это он правильно. Лучше пусть у него на руках, чем свободно бегать и в чулан соваться.

А тут и приём начался. Постучался Алай в кабинет, склонился в поясе и объявил:

— Высокородный господин Шиарай-тмаа!

И тотчас в кабинет вкатился дворянчик. Толстенький такой, лысенький, лет уже солидно так, одет богато. Кафтан тонкого заморского сукна, расшит золотыми нитями, туфли из телячьей кожи, на пальцах перстни.

— Желаю вам доброго здравия, высокородный господин Шиарай-тмаа, — поприветствовал его господин Алаглани. — Прошу вас, присаживайтесь в кресло!

Приметил я, что хоть и благородная кровь к нам пожаловала, а не выскочил господин из-за стола, не согнулся в поклоне поясном. Видимо, знает себе цену.

Уселся благородный Шиарай — и начал на беду свою плакаться. Ну, не сразу, конечно, к делу приступил, а всякие сперва улыбочки, усмешечки, намёки… я даже поначалу не сообразил, о чём речь. Но после понял — с женщинами у него перестало получаться, и тому уже пятый год. И что уж скольких лекарей обошёл, и выписывал из Академии Сиуранской, и поиздержался на этом так, что от былого состояния, почитай, и не осталось ни шиша… ну, этот намёк я с ходу разъяснил. Это он насчёт платы за услуги, мол, груды золота не ждите..

Господин Алаглани слушал его, слушал, головой кивал — а потом и спросил:

— Высокородный господин, вам ведь уже, насколько понимаю, шестой десяток к концу подходит?

— О, вы правы, — кивает тот, — да только иные мужи и в значительно более зрелом возрасте ещё хоть куда, а у меня вот несчастье какое…

— Неужели почтенная супруга ваша, высокородная Ишисийи-тмаа, претерпевает столь уж серьёзные страдания из-за вашей возрастной немочи? Она ведь тоже, как я понимаю, немолода? Не следует ли смириться с Высшей Волей и естественным законом, отдавшись делам милосердия и душепопечения?

Вроде и почтительно сказал, а уж мне ли ехидства не заметить?

— Ну… — протянул тут Шиарай. — Оно, конечно, так, но… Но вы же сами понимаете… Жена женой, а так ведь свет на ней клином не сошёлся… Как там сказано у поэта?

Во мне горит ещё огонь желанья,И не страшусь я тени гробовой.Готов рискнуть седою головойЗа миг один лишь страстного лобзанья…

Надо же, лысый наш и в стихах дока! А на первый взгляд — все мысли у такого в кошельке помещаются.

— Ну что ж, — молвил тут господин Алаглани, — если, значит, тени не страшитесь и намерения ваши серьёзней некуда, то попробовать, конечно, можно. Есть способы. Но сразу должен предупредить — это недёшево. Бальзам, который способен вернуть вам утраченные силы, создан на основе чрезвычайно редких, я бы даже сказал, драгоценных заморских трав. Причём воздействие бальзама не столь уж долговечно, и потому вам периодически придётся прибегать к сему средству. А поскольку знаете вы, что другой поэт сказал:

Что лекарство, что яд — корень всюду един,Господин — тот же раб, как и раб — господин,Есть в огне хладный лёд и огонь есть во льду,Так купайся же в счастье, лелея беду,

— то рекомендуемый мною бальзам, увеличивая мужскую силу, вместе с тем и сокращает долголетие. Конечно, лишь в том случае, если злоупотреблять его применением. Во всём, как учит нас премудрый Памасиохи, следует соблюдать меру. Ибо мерою сотворены небеса и земли, и мерою определён им срок…