Диана Удовиченко - Имперский ястреб Страница 16

– Снимайте рубаху, господин барон, – между делом отрывисто бросил он.

Я стянул тонкую шелковую рубаху, которую утром нашел в своем гардеробе, и по пояс голым предстал пред изучающим взглядом мастера. Не церемонясь, тот ощупал мои плечи, одобрительно пробормотав:

– Хороший материал, кожа не растянется, – затем внимательно присмотрелся к правому плечу, и мне показалось, что в глазах его промелькнула тень сочувствия.

Клеймо бастарда. Немного кривоватая, растянувшаяся из—за роста тела буква «Б».

– Я могу убрать это, господин барон, – вдруг тихо произнес мастер Брохен. – Убрать, а на его месте сделать татуировку. Больно не будет.

Клеймо. Знак, навеки отметивший мою жизнь. Печать безродности, ненужности и отверженности.

… Говорят, люди не помнят того, что происходило с ними в младенчестве. Я помню. Первым моим воспоминанием была боль от впивающегося в плечо раскаленного металла. После она оставалась со мной всегда. Я вырос в воспитательном доме для незаконнорожденных, и не знаю, кто были мои родители. Мне не осталось от них ничего – ни медальона, ни куска пеленки с монограммой, ни колечка, сплетенного из пряди волос. Ничего, что холодными ночами, съежившись под тонким, вытертым до основы одеялом, можно было бы прижимать к щеке, мечтая о семье, представляя себе, какая она, моя мама… Я ни разу не произнес этого слова вслух. Сейчас понимаю, что это к лучшему. Среди нас были дети, которых отдали в воспитательный дом не сразу после рождения. Некоторое время они жили при домах своих отцов, но затем, видимо, утомившись лицезреть доказательство своего греха, те отводили бастардов туда, где им было самое место. Таким детям было гораздо труднее, они все время ждали, что их заберут обратно, плакали, не в силах привыкнуть к суровым условиям приюта, к холоду и голоду, рваной одежде, жестокости наставников. Мне не на кого было надеяться, и я выжил. У меня не было друзей, ни у кого из нас их не было. Мы рано поняли: если хочешь жить, борись. Борись за лишний кусок хлеба в обед, за одеяло потолще, борись за свою единственную рубаху, иначе ее отберет тот, кто сильнее. Дерись, если тебя обидели, иначе потом обидят еще хуже, дерись со старшими, дерись с сильнейшими. Вставай, когда тебя побили, и снова бросайся в бой, дерись за право жить, демон тебя побери!

Иногда к нам приходили люди, чтобы выбрать себе слуг. Требовался ли ремесленнику подмастерье, или торговцу ловкий посыльный, служанка в небогатую семью, мальчишка—конюший, или юная блудница в дом на улице Терпимости – шли к нам. У детей из сиротских домов был шанс, что их усыновят, у нас нет. Закон империи запрещает усыновлять незаконнорожденных. Оставалась лишь надежда попасть в услужение к хорошему человеку. Некоторым это удавалось, они находили добрых хозяев, и служили им верой и правдой, благодарные за то, что им подарили почти нормальную жизнь. Порой такие счастливчики даже женились и брали честное имя своей половины, законом это, как ни странно, разрешено. А иногда – о чудо – им удавалось выучиться на мага второй степени, о таких в нашем доме ходили легенды. Правда, не знаю, сколько в них было истины. Ведь за обучение надо платить деньги, а откуда они у бастарда, находящегося в бесплатном услужении? Тем не менее, каждый из воспитанников надеялся на удачу, и изо всех сил старался понравиться человеку, который искал себе слугу. Я же не желал участвовать в этой ярмарке рабов, и каждый раз прятался в дальний угол. Будущее виделось мне вполне определенно: до двенадцати лет воспитательный дом, потом – улица, где такие как я ежегодно пополняют армию нищих, воров и грабителей.

Этот день я помню очень хорошо. Всех нас согнали в столовую, чтобы очередной охотник до дармовой прислуги выбрал себе подопечного. Я снова забился в угол и наблюдал оттуда, как мои товарищи, выстроившись в ряд, с заискивающими улыбками приветствуют немолодого коренастого человека. Тот неторопливо прохаживался по столовой, внимательно разглядывая детей. Неожиданно он подошел ко мне и, присев на корточки, спросил:

– Как тебя зовут, малыш?

У него было доброе лицо и лукавая улыбка. Я посмотрел в хитрые глаза и ответил:

– Рик.

– А я – дядюшка Генериус, ты можешь называть меня просто дядя Ге. Сколько тебе лет, Рик?

– Пять.

– Ну что, Рик, пойдем домой, – дядя Ге взял меня за руку и подвел к наставнику.

– Я забираю этого, – сказал он.

Этот день был началом моей жизни.

В тот день мне улыбнулась удача, и Луг явил свое милосердие. Иногда я гадаю: а как сложилась бы моя жизнь, не обрати дядя Ге внимания на хмурого, упрямого, вечно ждущего тычка или грубого окрика мальчишку? И что стало с теми, кому повезло меньше? Мне часто снится кошмар: я вижу грязный и холодный воспитательный дом, спальную комнату, двухъярусные расшатанные нары. А на них – дети. Худые, оборванные, голодные. Лица со впалыми щеками, злые, как у хищных зверушек, глаза. Будущие преступники, будущие смертники. Дети любви, никогда ее не знавшие. Маленькие заложники судьбы, отверженные по праву рождения. Бастарды…

– Спасибо, мастер Брохен, – сказал я, постаравшись вложить в свои слова как можно больше теплоты. – Я хочу это оставить.

Гном некоторое время буравил меня маленькими глазками, затем медленно проговорил:

– Я бы сказал, что это очень мудрое решение, господин барон. Если бы оно не было таким глупым.

Уроженцы гор любят говорить загадками, такой уж это народ.

Мастер Брохен выбрал самую тоненькую кисточку, раскрыл пузырек с резко пахнущей черной жидкостью и принялся за работу. Расписывая мое плечо, он бормотал, словно про себя:

– Беда вашей расы в том, что вас слишком много. Поэтому люди и не умеют ценить дар жизни. Для б’хойч ребенок – всегда ребенок, от кого бы он ни был рожден…

Закончив наносить штрихи на мое плечо, гном отошел в сторону, полюбовался на свою работу, затем взял со стола свиток, развернул его и принялся читать вслух длинное заклинание. Гномий язык звучал для меня полной тарабарщиной. Благодаря усилиям дядюшки Ге я немного знаком с эльфийским, плавная напевность которого завораживает. А язык горного народа какой—то лающий, резкий. На нем хорошо, наверное, звучат боевые песнопения, марши и военные команды. Закончив заклинание, мастер Брохен вытряс из крохотной склянки себе на руку щепотку белой пыли и, поднеся ладонь к моему плечу, дунул. Поднявшись в воздух, пыль устремилась к рисунку, и я почувствовал на коже неприятное жжение. Нанесенная кисточкой картинка словно проникала в плоть, вызывая болезненные ощущения. Я поморщился.

– Потерпите, господин барон, – спокойно произнес гном. – Разве это боль…

Он взял кисточку потолще, обмакнул ее в пузырек с розоватой жидкостью и несколько раз провел по татуировке. Боль отступила. Мастер подвел меня к небольшому зеркалу, висевшему на стене кабинета.