Маргит Сандему - Ненасытность Страница 16

Теперь же ситуация стала намного хуже. Теперь она была не в состоянии общаться с кем-то, разве только сказать пару слов в миг просветления. Но ее затуманенные лихорадкой глаза излучали благодарность и покой всякий раз, когда он входил к ней в изолятор.

Марит давали болеутоляющие средства, и тогда она могла говорить достаточно разборчиво. Но большую часть времени она пребывала в состоянии полузабытья.

Если у него находилось время, он сидел с ней, стараясь вдохнуть в нее мужество и силы для продолжения борьбы.

— Ради меня, Марит, — сказал он однажды. — Я не хочу, чтобы ты покидала меня.

Он сказал это, зная, как много значит для нее его дружба. Он даже не догадывался о ее любви.

Сделав глубокий, болезненный вдох, она посмотрела на него и сказала:

— Вы так добры, доктор Вольден.

— Меня зовут Кристоффер. Ты должна знать, что я твой друг.

На ее измученном лихорадкой лице появилась слабая улыбка.

— Вас зовут Кристоффер? Это… красивое имя.

— Будь со мной на «ты».

Она ничего не ответила, закрыв глаза со счастливой улыбкой.

А он сидел и смотрел на ее необычайно утонченное лицо. Совсем недавно он видел ее красивой, настолько красивой, что удивлялся всякий раз при виде ее. Теперь лицо ее несло на себе отпечаток болезни, тем не менее, ее внешность просто околдовывала его. Такая красота не должна была погибать. Мир не должен был лишиться этой красоты.

Или, возможно, мир не видел этой красоты? Может быть, только он видел исходящее от нее колдовское очарование? По сравнению с Лизой-Меретой у Марит было мало преимуществ. Нет, красота Марит носила какой-то глубинный характер — и тем более заманчивым было добраться до нее.

Когда она внезапно заговорила, он обнаружил, что давно уже сидит и смотрит на нее.

— Я не могу много говорить. Расскажи о… себе… Кристоффер.

— О себе? — со смущенной улыбкой спросил он. Он к этому не привык, он всегда сам слушал других. — О, мне особенно нечего рассказывать. Я очень счастливый человек.

— Я это знаю, — прошептала она, по-прежнему не открывая глаз. — Я видела это по твоим глазам, в них всегда светится… жажда жизни.

«Если бы я мог дать тебе хоть немного этой жажды жизни», — подумал он.

— Да, у меня есть все, что я хочу, — сказал он. — Милые, добрые родители, прекрасные родственники…

Ему не хотелось говорить о Лизе-Мерете. В этом не было необходимости, и это вряд ли обрадовало бы Марит.

— У тебя есть братья или сестры?

— Родных нет. Но я вырос вместе с двумя моими родственницами, которых считаю старшей и младшей сестрой. Обе они такие прекрасные люди. В особенности моя старшая сестра, которую зовут Бенедикта.

— Красивое имя, — снова сказала Марит.

— Да. Несколько лет назад с Бенедиктой произошло несчастье. Теперь она воспитывает сына, которого все мы обожаем.

— Бедная Бенедикта, — прошептала Марит. — Люди такие безжалостные.

— Да, это так. Но теперь Бенедикта спокойна и счастлива. Ты не представляешь себе, какая она сильная!

Она наморщила лоб, и он тут же пояснил:

— Душевно сильная, я имею в виду. Все питают к ней такое доверие.

— Ты тоже душевно сильный, Кристоффер.

— Неужели? — радостно спросил он. — А я об этом не знал. Иногда я казался самому себе таким ненадежным…

— Просто ты очень ответственный человек.

—Да.

Но дело здесь было не только в ответственности. Он знал, что бывал ненадежным, когда дело касалось Лизы-Мереты, хотя он и любил ее.

Внезапно он обнаружил, что Марит погрузилась в глубокое забытье. Несколько раз он назвал ее по имени, но она не реагировала. Тогда он погладил ее по влажным волосам и вышел.

Он был так опечален, что не заметил, куда шел, и ему пришлось возвращаться назад, к нужному ему корпусу.

«Кто, собственно говоря, решает, кому жить, а кому умереть до срока?» — в бессилии думал он.

Он пришел к мысли о том, что никто не должен принимать таких решений во имя порядочности и человечности.

Чтобы хоть немного утешиться в своей печали, он направился этим вечером в дом Лизы-Мереты. Уже несколько дней у него не было времени для встречи с ней, так что у нее были все основания считать себя брошенной.

Открыв дверь, она отпрянула назад.

— И ты пришел? Но как ты осмелился? Он был удивлен.

— Почему я вдруг не должен был осмелиться?

— Надеюсь, у тебя хватило здравого ума, чтобы… Ты хорошо помылся? Ты продезинфицировал свою одежду? Потупив взор, он ответил:

— Конечно! Я прямо из ванной, и моя одежда чистая и свежевыглаженная. Как всегда, когда я прихожу из больницы, ты же знаешь.

Лиза-Мерета колебалась.

— Ну, хорошо, входи! Но только ненадолго, мы с мамой нарезаем полотенца для хрусталя и фарфора.

Ее мать, на редкость ухоженная дама, вышла в гостиную.

— А, это Кристоффер. Как обстоят дела у нашего дорогого мальчика?

— У Бернта? Сравнительно неплохо. У него хорошая сопротивляемость.

— Почему ты говоришь так о нем? — тут же спросила Лиза-Мерета.

— Потому что другие переносят инфекцию не так хорошо, как он, — ответил Кристоффер, неизвестно почему чувствуя раздражение. — Люди гибнут…

— Значит, болезнь все-таки смертельная? — спросила Лиза-Мерета, и ее вопрос прозвучал, как удар кнута.

— Только для тех, у кого нет никаких сил сопротивляемости, — ответил Кристоффер, внезапно ощутив невыносимую печаль.

— Но Бернт выкарабкается? — спросила мать. — Приятно об этом слышать! Я хотела навестить его, но боюсь распространить заразу дальше…

«Неужели?.. — подумал Кристоффер и пошел вслед за Лизой-Меретой в ее комнату. — Здесь говорит скорее чувство самосохранения».

— Я хочу показать тебе, что я уже приготовила, — деловито сказала Лиза-Мерета, когда они вошли в ее элегантную комнату, в которой преобладали белый и голубой цвета (прекрасное обрамление для ее золотисто-смуглой кожи).

— Нет, ты с ума сошел, ты не должен целовать меня сейчас! Взгляни, разве это не обворожительно?

Она показала ему несколько отделанных кружевом носовых платков. Кристоффер никак не мог взять в толк, что они были необходимы невесте, но он понимал, что вся эта возня ей нравится, а то, что радовало ее, радовало и его.

— В самом деле, — рассеянно ответил он.

Разговор шел вяло. Она следила все время за тем, что он брал в руки, ведь под ногтями у него могла быть инфекция, и он больше не делал попыток приблизиться к ней. Все то, что раньше так воодушевляло его — ее интеллигентность и одухотворенность, — теперь просто раздражало его.

Она не могла не заметить этого. Стоя на порядочном расстоянии от него, она сделала шажок вперед и многообещающе произнесла:

— Ты можешь прийти ко мне, Кристоффер, когда эта отвратительная эпидемия закончится? Отца и матери часто не бывает дома. И, несмотря на то, что я хочу быть невестой в белом — и я настаиваю на этом, — мы могли бы поиграть в супружескую пару. Что ты на это скажешь?