Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия Страница 16

Плохое место!

…там, я сильнее Гоша. И если уж она меня так — издали, не особенно напрягаясь… Гош и подавно ничего не сможет. Так что для мальчишек это ничего не изменит. А вот для Гоша…

Надо ли ему это знать?

Зачем? Чтобы он тоже три дня не находил Себе места? Чтобы каждый вечер по сто раз поднимал глаза к небу, к умирающему месяцу и считал часы до новолуния, когда в трех сотнях верст отсюда оборвутся две жизни?

— Как‑нибудь потом… — поморщился я, не глядя на него.

— Влад!

— Ну, паучиха… — Я наконец‑то перестал пялиться в пол и посмотрел ему в глаза. — Очень сильная для меня. Слишком. Понимаешь?

— Паучиха… — глухо повторил он.

И уставился на дверцу шкафа за моей спиной.

А я сидел на рюкзаке и попытался вспомнить, когда это Гош в последний раз отводил глаза, разговаривая со мной. Кажется, всю жизнь я видел лишь его чуть прищуренный, очень внимательный взгляд, следящий за каждым мускулом на моем лице, то и дело вскидываясь к моим глазам. Это у него профессиональное. По лицу, по тому, как движутся зрачки, можно лучше любого детектора лжи узнать, врет человек или нет. Гош мне рассказывал, как это важно — постоянно следить за глазами собеседника.

А теперь вот сам взял и отвел взгляд.

Гош все молчал, тяжело вздыхая. А я глядел на него, и вдруг показалось мне, что я что‑то упустил. Что‑то важное… Что‑то такое, что все время было у меня перед глазами, а вот как‑то не замечалось…

Вот взять Гоша. Прикрывает меня от Старика, ничего ему не рассказывает. А раньше, я знаю точно, сам охотился втихомолку от Старика. Раньше. Охотился, охотился, а потом как отрезало.

— Ладно, как‑нибудь потом расскажешь… — пробормотал Гош и поднялся.

Хлопнул меня по плечу, перешагнул через раззявившуюся лямку рюкзака и вышел. Тихо прикрыл дверь.

А я остался сидеть, слушая, как он спускается вниз по лестнице. Хлопнула внизу дверь. Потом, через минуту, под окнами кухни раздалось урчание мотора.

Звук мотора стал Тише, удаляясь. Потерялся за другими звуками — и вдруг стало одиноко.

А может быть, зря я не рассказал все Гошу?

Как бы не оказалось, что это ошибка. Самая большая в моей жизни — и последняя…

Я поежился, обхватил себя руками — вдруг стало зябко. И на коже, и на душе. Страх снова был со мной. Тут как тут.

Черт возьми!

Я вскочил и, на ходу срывая одежду, сунулся в ванную. Сбросил последнее, забрался в ванну, от души задернул пластиковые шторки, чуть не сорвав их вместе со штангой, и до отказа рванул ручку крана. Горячие струи ударили в тело — три дня мерзшее, превшее в одной и той же одежде, пропахшее потом, грязью и страхом…

Горячие струи били в кожу, согревая меня и очищая. Хорошо‑то как!

Жмурясь от удовольствия, я облил себя гелем и стал сдирать мочалкой всю эту грязь и страх.

Грязь — что… Главное — страх этот с себя содрать! Смыть обжигающей водой!

Словно пометила она меня этим страхом…

Я потянулся к флакону, чтобы капнуть еще шампуня в волосы, да так и замер.

Пометила…

А вдруг этот страх и вправду как метка?

Может быть, после столь плотного касания, пробудившего во мне такой страх, может быть, теперь она сможет почувствовать этот страх даже здесь, в сотнях верст?

А по страху — и меня, помеченного им надежнее любой черной метки.

Как найдет Харона, так сразу и сообразит все — и потянется к метке, оставшейся на мне…

Я тряхнул головой. Не бывает чертовых сук, способных на такое! Не бывает! Ни одна из тех, с которыми мы встречались, не могла такого!

Но ведь ни у одной из них не было и семидесяти пяти холмиков на заднем дворе…

Я сделал воду еще горячее, чтобы обжигала. И с новыми силами принялся драть кожу мочалкой. Прочь, прочь, прочь! И этот страх, засевший внутри, и эти мысли…

Из наполненной паром ванной я вывалился в коридор и прошлепал на кухню. Хотелось пить. Распахнул холодильник, нашел пакет с обезжиренным кефиром, сорвал крышечку и присосался прямо к пластиковому горлышку…

Глотал кефир и, по мере того как отступала жажда, чувствовал, какой зверский голод прятался за ней. Завинтив пакет с кефиром, я потащил из холодильника все, что там было. Упаковку нарезанной шейки, морковку по‑корейски, тарелочку с шинкованным кальмаром в масле…

Щелкнул чайником, чтобы нагревался. Уже исходя слюной, на ощупь выудил из пугливого целлофана кусок хлеба и набросился па еду.

В окно било утреннее солнце, за форточкой щебетали воробьи, и я так же весело чавкал, отъедаясь за последние три дня, проведенных на одних галетах с консервированным тунцом…

Потом — как‑то вдруг — оказалось, что живот уже набит и есть не хочется.

Я заварил чаю, сдобрил его парой ложечек коньяка — и оказалось, что страх ушел. Улетучился, как не бывало!

Я глотал горячий чай, слушал щебетание воробьев под окном… Накатило желание спать, глаза слипались, а в голове словно бы прояснилось.

Конечно же, никаких меток не бывает. Бред это все. Правильно, что не поддался, не бросился прямо из ванной к телефону, чтобы, захлебываясь, вывалить все на Гоша.

Это всего лишь отзвуки удара. Вроде эха. Ведь я не животное, не могу просто испытывать страх — без причины, без объяснения. Мне надо найти причину. Перевести голый страх во что‑то осмысленное. Вот мое бедное подсознание и попыталось, чтоб его…

Я улыбнулся, жмурясь солнцу, и тут холодный голосок возразил: а что, разве мое подсознание никогда не оказывалось право? Разве не бывает у меня предчувствий, которые спасают мне жизнь?

Да вот хотя бы сегодня ночью. Ведь было же предчувствие — там, у самого дома. Я не послушался. И тот волк чуть не порвал мне глотку, бросившись сзади.

Но солнце согревало лицо, щебетали воробьи, от еды и горячего чая по телу расползалось тепло, и трусливому голоску было не сбить меня с верного пути.

Уйди, маленький предатель. Сгинь, трус! Ты всего лишь второе эхо удара. Разбирать твои доводы — пустая трата времени. Разоблачишь тебя, так ведь прибежит еще одно эхо удара, твоя тень, тень тени ее удара, еще один червячок сомнения…

Я одним глотком допил чай и, уже засыпая на ходу, побрел в комнату. Забрался в кровать. Последние годы она стоит не вдоль стены, как раньше, а поперек, прямо у окна. Ногами к батарее под окном, изголовьем к центру комнаты.

Я вытянулся на мягком матрасе, натянул одеяло. Холодное, но быстро теплеющее от моего тела. Поерзал, Удобнее устраиваясь. Поправил подушку, чтобы голова лежала повыше.

Чтобы солнце светило прямо в лицо. Для этого я и кровать так поставил. Чтобы солнце — в лицо, пробивая веки. Наполняя все сиянием, в котором купаешься…