Сергей Булыга - Чужая корона Страница 16

Князь Мартын был тогда сильно пьян. Но увидел меня, сразу протрезвел. Встал за столом, руки вот так вот развел, кричит:

— О, пан Юзаф! Пан Юзаф! С паном Юзафом я хоть и самого Цмока одолею!

Пан Юзаф — это я. Пан Юзаф Задроба из Купинок. Стою в дверях. С меня снимают шубу, подводят к столу, садят напротив пана князя, пан князь лично своей рукой мне кубок подает, кубок большой, в таком детей можно купать, вино тоже хорошее, душистое и крепкое, я все это беру, встаю и говорю:

— Будь здрав, пан князь. Сто лет!

И начинаю пить. Пью, пью. Пью, пью… Ну, не только этот кубок — вообще. Три дня и три ночи мы тогда там славно пировали, веселились, а после утром я встаю, раздеваюсь до пояса, выхожу на мороз и умываюсь там снегом, потом опять возвращаюсь в Мартынов палац, бреюсь, одеваюсь, выпиваю вот такую вот малюсенькую стопочку двойной зубровки, утираю усы…

И вдруг сзади слышу:

— Пан Юзаф!

Оборачиваюсь. А это возле печи стоит сам князь Мартын, тоже уже чисто выбрит, одет по-дорожному, и говорит:

— Все еще спят. Ты чего так рано поднялся?

Я отвечаю:

— Так нынче ж будем выступать в наезд. Или не так?

Он усмехнулся, усы подкрутил, говорит:

— Может, и так. Да только откуда ты это знаешь?

— Так как же мне не знать, когда этой ночью к тебе человек приезжал. Он тебе что-то говорил, а ты кивал ему, кивал, и все за саблю брался, и облизывался. Было такое, а?

— Ат! — говорит князь Мартын. — Ты, пан Юзаф, всегда все заметишь. А я было подумал, что ты тогда был пьян.

— Был, — говорю. — Только одно другому не мешает. А что это за человек такой?

— А! — отвечает князь. — Они там у него на воротах стоят. Ворота, говорят, примерзли накрепко. Вот я и дал им за труды. Обещали открыть.

— Когда?

— Да через две ночи на третью. Так что нам теперь только-только успеть и осталось.

И только он это сказал, как сразу грозно гикнул, кликнул, набежали его гайдуки, стали гостей будить, трясти да поднимать. После мы наскоро перекусили, выпили по маленькой, посели на коней и двинули на пана князя Федора. Было нас тогда тридцать семь сабель. Немного. Но если посчитать за правду то, что нам там ворота откроют, то дело получалось верное. Про ворота князь молчал, ему такое говорить негоже. Про ворота сказал я. Панам это сильно понравилось.

И вот едем мы, едем по пуще. Целый день едем и никого не встречаем. Даже следов нет никаких, даже волчьих. А потом, уже под вечер, смотрю, стоит при дороге дряхлая старуха-нищенка. Руку вперед протянула, чего-то гундосит, гундосит. Га! А кто ей подаст?! Все проезжают мимо, как будто не видят. А я, не первый ехал, но и не последний, подал. Немного подал — медный пятигрош. Есть такая примета, да вы не хуже меня знаете, зачем нужно нищим подавать, вот я и подал. Может, она мне потом чего вслед и говорила, только я того не слышал, я сразу дальше поехал.

Но только я еще совсем немного проехал, может, двадцать шагов, как нагоняет меня пан Богдан Лыска и говорит:

— Ты чего это гроши с дороги бросаешь?

Я сперва на него посмотрел, вижу, не шутит, потом назад поворотился, посмотрел. И точно — нет там никакой старухи! Ну ладно, думаю, пусть так. А Богдану говорю:

— Много денег у меня, вот я их и бросаю. Чтобы их еще больше развелось. Понятно?

Богдан молчит, кивает, что понятно. Дальше поехали. Князь Мартын начал нас поторапливать. Поторапливал, поторапливал, но только уже было совсем темно, когда мы наконец добрались до хатки полесовщика Авласа.

Авлас, как оказалось, нас давно уже ждал. В охотничьем флигеле, что стоял там рядом, на бугре, было уже чисто прибрано и жарко натоплено, окорока нарезаны, колбасы наломаны, и всякие горячие и крепкие напои уже были на столе. Авласиха — баба работящая. Да и Авласята тоже не из лайдаков. Пан князь похвалил полесовщика за добрую службу, и мы сели обогреться и закусить.

Когда пан князь Мартын немного насытился, он, продолжая есть и запивать, начал расспрашивать Авласа о делах. Авлас отвечал кратко и четко. Все у него было в порядке, все на учете. Просто приятно было слушать такого ловкого, рассудительного хлопа.

Но вот только я так о нем подумал, как он вдруг говорит:

— А плохо только одно то, что Цмок все никак не заснет.

— Чего-чего? — не понял князь.

И я тоже, признаюсь, не понял. Тогда Авлас опять:

— Цмок, говорю, еще не спит. Все ворочается да ворочается. Дрыгва так ходором и ходит.

— Э! — вскричал князь. — Ты мне это брось! — и бэмц кулаком по столу, да так, что кубки, келихи запрыгали.

Все сразу замолчали, повернулись к нам — а я там рядом сидел, — повернулись к нам и слушают, что будет дальше.

А дальше было так: князь покраснел от гнева, но говорит как только можно спокойнее:

— Какой тут еще Цмок? Ты мне свои хлопские байки забудь! Я тебя про хозяйство спрашиваю, про дороги.

Авлас, он тоже покраснел, отвечает:

— А я, ясновельможный князь, про то тебе как раз и говорю: про дороги. Так вот: дальше хорошей дороги не будет. Дрыгва там еще не замерзла, вот что.

— В такой мороз?! — не верит князь.

— Да, в такой, — отвечает Авлас. — А что?

— А то! — взъярился князь и аж подскочил за столом. — Так что же мне теперь, из-за вашего Цмока другой дорогой ехать, что ли?! А вы ведь здесь все прямо ездите! И вам всем ничего!

— Га! — говорит Авлас. — Так это мы. Что нам? Мы, васпане, люди не гордые, мы, когда в дрыгву к нему идем, шапки снимаем. А твоя милость разве когда перед кем шапку снимет?! Ведь нет же! Правильно?

А князь:

— Пшел вон, дурной хлоп! Вон, я сказал!

Авлас и вышел вон из флигеля. А мы остались.

Но кусок уже в горло не лезет. И вообще, молчим. Пан князь Мартын посидел, посидел среди нас, посмотрел по сторонам, потом кубок от себя отставил, говорит:

— Завтра дорога длинная, панове. Так что пора и честь знать! — Встал, закричал: — Митька, иди стелить! — и пошел из-за стола.

Митька-гайдук вперед князя забежал, пошел ему стелить ночлег.

А мы пока еще сидим. Ну, который чего из еды ковырнет, а который и выпьет чего. Еще, смотрю, там- сям паны промеж собой о чем-то шушукаются. Но общего веселья уже нет. Мне смешно. Но я молчу. А что! Тут шуми не шуми, смейся над ними не смейся, а никого же ты не переделаешь, не переубедишь. Человек, он, как говорится, какой в колыбельку, такой и в могилку. Упрям народ! Вот и сейчас: никто от стола не отходит, чую, все ждут, когда князь уляжется.

И вот уже Митька из угла от него вышел и пошел во двор, к своим. За столом сразу стало вольней, заговорило, зашумело панство, застучало кубками. Вдруг вижу, встает старый пан Ковдрыш, тот, который Иван, и говорит:

— Вы, панове, все как хотите, а я завтра шапку сниму. Голова не замерзнет. А Цмока дразнить незачем. Один раз уже дразнили, помню! — и сел.