Майкл Муркок - Город в осенних звездах Страница 16

— А документ у вас есть, французик? в въедливою настойчивостью продолжал мой швейцарец.

— Я здесь сугубо по личному делу, сударь, и у меня нет никакого желания драться с товарищем по оружию. — Монсорбье с такой яростью стиснул зубы, что мне показалось, я слышал, как они крошатся в порошок. — Мы преследуем человека, который украл вашу лошадь. Его разыскивают во Франции как предателя.

В России он осужден как убийца. Человек этот-жулик и негодяй. Да еще и вор.

— В Гельвеции нет воров и негодяев, как вам, сударь, должно быть известно, если вы настоящий швейцарец. Что он конкретно такого украл? — Ольрик зловеще склонил голову набок, при этом изобразив на лице искреннее дружелюбие.

— Вашу проклятую лошадь, начнем с того! — Гнев Монсорбье нашел выход в том, что он издал звук, похожий на скрежет стали, вынимаемой из ножен.

— Что?! Мою чалую?!

Монсорбье оглянулся, ища поддержки у своих несколько растерявшихся бойцов. Те, похоже, были слегка озадачены, но при том вся ситуация явно их забавляла, что они честно пытались скрыть.

В поле зрения вновь показался юный Бамбош. Он6 очевидно, ходил на конюшню.

— Кто-то увел нашу серую! — Громкий возглас его прозвучал с неподдельным таким драматизмом, что я вновь пожалел про себя о том, какой пропадает актерский талант. Этот парень сумел бы сделать себе неплохую карьеру в театре итальянской комедии. Впрочем, то, что для меня было вполне очевидно, для Монсорбье таковым не являлось, поскольку он никогда не служил в регулярной армии и даже ни разу не напивался пьяным в компании тех, кому там служить довелось. Бамбош разыгрывал в данный момент ритуальную прелюдию, — в стиле старых вояк, — которая сама по себе была вполне традиционною подготовкою к шумной уличной потасовке.

— Почему этот германец взял твою лошадь, земляк? — Ищущий взгляд Бамбоша остановился в конце концов на Монсорбье. — Джентльмен этот как-то причастен? — Он, очевидно, французский стряпчий, — отозвался Ольрик, проявляя притворную терпимость. — Он утверждает, что мою серую увел фон Бек, который как брат нам с тобою!

Бамбош округлил глаза и возвел их горе, после чего вопрошающе воззрился на Монсорбье.

— Вы утверждаете, сударь, что своими глазами видели, как капитан фон Бек скачет на лошади моего сотоварища? Когда это случилось, сударь?

— Мое обвинение звучало несколько по — ному, — холодно отозвался Монсорбье. Бамбош поглядел на Ольрика.

— Ты когда обнаружил, что лошадь пропала?

— Ничего я пока еще не обнаружил. А этот француз говорит, что и чалая тоже пропала! Ты бы сходил посмотрел. — Ольрик одарил Монсорбье убийственным взглядом. Говоря по правде, я бы, наверное, испугался за швейцарца, сойдись они с Монсорбье при друг обстоятельствах. Но фарс, похоже, продолжался, а мадонна моя Либусса, вместе с горничною своею, взирала на эту комедию из окна кареты, словно из ложи а Опере.

Монсорбье закипал. Еще бы! Ведь его выставляли таким дураком! Он дышал медленно и тяжело, сверлил мрачным взглядом отвороты своих манжет, изрядно пообтрепавшихся на сгибах, тыкал в размокшую пыль каблуком сапога, как будто давил клопов. И все это время каждый, кто присутствовал при том, осознавал прекрасно, что напряжение может прорваться кровавою сечей в любой момент.

Приподняв аккуратно выщипанную бровь, госпожа моя надула губки, продемонстрировав мушку в уголке рта, — казалось бы, что за пустяк, но при виде милой ее гримаски дрожь вожделения вдруг охватила меня, вожделения, которого не переживал я с тех самых пор, когда Екатерина использовала меня как безвольную пешку в своей игре с князем Пушкиным.

Будучи лишь восемнадцати весен от роду, я тогда трепетал от любой поданной мне надежды и обещания. Но этот трепет превосходил все испытанное мною доселе, даже незабвенный тот эпизод с женщиною из племени делаваров, каковой эпизод упоминал я в своих предыдущих записках. Проклятие! Если эта колдунья меня возбуждала одною улыбкой, то какой же тогда экстаз должно вызвать ее прикосновение! Итак, я уже был готов стать покорнейшим из рабов Купидона. Правда, я не осмелился дать себе волю и серьезно задуматься, каковы мои шансы снискать благосклонность прекрасной дамы. Однако безумие Эроса уже подступало ко мне. Я ощущал в себе странную двойственность: как будто одновременно испил я любовного зелья и снадобья для усмирения страстного пыла.

Я — человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник, — впрочем, не запятнавший доброе имя свое распутством, — который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться6 что мне удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном заговоре, «победу» сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств. Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи6 будто бы Екатерина вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом.

Она всегда славилась своей померанскою бережливостью.

Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением:

— Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана!

— Выходит, никто ее не украл, — рассудительно заметил Ольрик. — Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором. — Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой. — Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой, — или это восьмая? — Заповеди.

Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека?

— Он украл мою лошадь, — не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию. — Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы — человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек — вор и бандит, по которому плачет виселица.