Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике Страница 16

Ребята ушли. Мы остались вдвоем с сержантом.

– Ну, пойдем, – вздохнул сержант, – боец, супермен. Скверно начинаешь. Санчасть, рапорт – это многих славных путь. – Сержант остановился, похлопал себя по карманам. – Ух, блин! Я же отчет забыл… Джекки, слышь, ты иди себе вперед по коридорчику, чтобы зря не ждать. Я тебя нагоню.

Я тронулся вперед. Сапоги утопали в мягком ворсе ковровой дорожки, и две тени ложились на две стены.

Коридор завершался стенкою. А в стенке была дверь, и над дверью костяным кустом торчали рога. В их переплетеньи горел огромный выпуклый фонарь. Я поначалу даже испугался. Глаз? Нет. Просто фонарь – круглый, матовый.

Я отворил дверь и вошел в зал. Нет, то был не зал, это была зала со сверкающим, гладким, зеркальным полом, со сводами арок.

"Вперед так вперед", – подумал я и пошел себе вперед вдоль арок.

…Пауков я увидел сразу, но я очень хорошо помнил "Наставления". Не обращать внимания на монстров. Заниматься своим делом. Не задевать. Жить рядом с ними, покуда не узнаешь точно, как их убить. Пауки, размером со здорового дога, мелькали в пролетах арок. Их пробеги на косматых изломанных лапах были отвратительны… Но я помнил "Наставления". Отвращение – первый враг "отпетого". Помни: для них ты отвратителен так же, как они для тебя. Отвратителен, страшен и непонятен. Твоя сила – в умении побороть отвращение – наблюдать за ними спокойно, трезко. Отвращение – первый враг "отпетого". Страх – второй. Убивай не трясущимися от отвращения руками, убивай, уважая противника…Только тогда…

Паук легко, словно танцуя, шел на меня. Изредка он приподнимал свои передние лапы, шевелил ими в воздухе, и я видел рот паука на брюхе. И я понимал: этим вот ртом он, разорвав мое х/б, всосет мою плоть, мое единственное, первое и последнее тело… Спокойно, спокойно…Только не поддаваться желанию садануть пауку в брюхо ногой. Он на то и рассчитывает – облепит ногу, всосется, вгрызется… Я успел поймать паука за передние лапы и оторвать его тело от зеркального пола. Паук болтал оставшимися свободными лапами.

Пауков становилось все больше.

Я шел, держа на вытянутых руках свой отвратительный груз, и замечал, что пауки сторонятся меня, отбегают подальше.

Это меня порадовало. Руки затекали, и после бессонной ночи мучительно болела голова.

И тут новая напасть: я заметил, что у паука начинают выламываться из тела лапы, за которые я его держал. "Этого только не хватало, – подумал я, – тогда уж точно заклюют". Я постарался нести паука пониже. Видимо, выламываемые лапы причиняли ему боль, и он замер, перестал дергаться, перестал сучить остальными лапами.

Я вспомнил, как однажды в детстве я видел оторванную лапу паука, дергающуюся саму по себе, и быстро представил, прикинул, как будут бесноваться в подземелье меж арок вот эти лапки.

Старичка я заметил, лишь только миновал ряд арок и вышел в огромный зал.

Старичок, в бородке и в круглых железных очках, сидел на табурете, а вокруг него сновали пауки.

Приглядевшись и подойдя поближе, я увидел, что старичок поглаживает пауков, а они к нему ластятся, будто собачки. Наконец старичок поймал одного паучка, перевернул его и принялся ковыряться в паучьем брюхе, приговаривая:

– Счас починим, счас… О, ну беги, беги…

Он выпустил паука и собирался было поймать другого, но увидел меня. Он ничуть не удивился, даже обрадовался.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал старичок, – храбрый юноша, дайте мне это чудо морское, чудо настенное.

Я двинулся к старичку. Пауки сыпанули от меня в разные стороны.

– Ай, ай, – старичок покачал головой, – вы же ему ножки поломали.

Он принял от меня паучка, ловко каким-то здоровенным пинцетом вправил вывернутые лапы и опустил на пол.

Паук постоял некоторое время не двигаясь, словно утверждался в прочности починенных лап, потом посгибал их и только после этого пустился от нас прочь. Паук скользил легко и бесшумно, и я находил даже приятность и красоту в его стремительном боковом движении.

Старичок вытащил табуретку из-за спины, поставил перед собой и предложил:

– Садитесь, храбрый юноша.

Пауки, освоившись с моим присутствием, снова полезли к старичку. Он приваживал и привечал их и не то лечил, не то чинил своим пинцетом.

– Кто же вы? – поинтересовался старичок, ковыряясь в мохнатой спине очередного многонога. – И что вас привело в мои закрома?

– Да мы с сержантом на рапорт шли. Сержант поотстал, вот я и…

– Что же вы не свернули? – старичок закончил латать спину паучка, покачал головой. – Что же вы не свернули? Если бы не ваша выдержка, таких бы дел натворили. Вас сержант не предупредил, что впереди паучья пещера?

– Нет, – сказал я, подумал и быстро поправился: – Нет, говорил, только я как-то, знаете ли, – я повертел руками в воздухе, – не придал значения.

– А, – протянул старичок, – беспечность, беспечность… Думали путь сократить?

– Да, – кивнул я.

– Эх, молодость, – вздохнул старичок и протянул мне руку, – будем знакомы. Пу-Сун-Лин, иначе Бенедикт.

– Очень приятно, – улыбнулся я, – Джек Никольс.

– Никольс? – насторожился старичок. – Позвольте, а вы кем Рае Никольс доводитесь?

– Сын, – просто ответил я.

– Сын, – старичок так и всплеснул руками, – сын Раи Никольс – вы подумайте… Я ведь ее совсем девчонкой знал. Ай-ай-ай… Вы, юноша, у мамы в лаборатории работаете?

– Нет, – я покачал головой, – я пошел в "отпетые"… Сейчас в карантине.

Старичок снова занялся паучками. Он ковырялся в них с таким тщанием, что пинцет в его руках порою напоминал отвертку.

– Они… живые? – поинтересовался я.

– Сложный вопрос, – вздохнул старичок, – если и живые, то не так, как мы. Они ближе к растению и к механизму, чем мы. Ближе, так сказать, к дурной, не знающей себя вечности неорганического мира.

И старичок лукаво заулыбался.

– Нет, – я другое хотел спросить… Это они сами получились или их вывели, или…

– Браво, браво, юноша, – старичок воздел руки к сводам зала, – недаром вы сын Раи Никольс. Да, вы угадали верно. Перые воспитанники орфеанумов.

Мэлори и эти… монстры?

Я передернулся.

Старичок заметил мое движение и засмеялся:

– Да, представьте, дракон так же отнесся к нашему первому произведению. Очень нервничал и гадил чрезвычайно. Не желал. Здесь, видите ли, неплохая черта – он тянется к прекрасному, к человеческмоу.

Старичок положил пинцет на колени и пошевелил руками в воздухе:

– Ну, кш, кш…монстрики… Бегом, бегом, дайте с юношей побеседовать…

– Мне бы на рапорт, – начал я.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся Бенедикт, – успеете. Тут недалеко. Еще раньше сержанта будете.

– А он что, – поразился я, – не этим путем пойдет?