Андрей Кокоулин - Северный Удел Страница 17

Извлеченный из-под кровати саквояж блеснул застежками. Я достал мерный аптекарский стакан, комочек ваты.

Так, еще что?

— Оружие взял? — повернул я голову.

— Пистоль. Кинжал, — отогнул полу чекменя кровник.

— Может пригодиться.

Майтус, нахмурившись, кивнул.

— Зеркало перевесь, — сказал я, выуживая иглу.

— Куда?

— Из угла на стену напротив кровати, чтоб бюро было видно. Там вроде есть гвоздь.

— Есть, — подтвердил кровник.

Он шагнул в угол.

Я налил водки в стакан, смочил иглу.

О, многострадальные пальцы!

Мизинец скрючился от укола. Морщась, я выдавил неохотно ползущую кровь в стакан. Капля размылась в розовый шлейф, а через пять секунд растворилась в водке, будто ее и не было.

— Повесил?

— Да, господин.

Майтус отошел.

Я отразился в зеркале, всколоченный, длиннолицый, с криво посаженным ртом. В ореховых глазах — боль и спешка.

— Очень хорошо.

Подскочив к бюро, я вывалил на столешницу все, какие были, бумаги. Мазь, полученную от Йожефа, поставил рядом. Выдвинул чемодан из-под кровати.

— Спускайся, — сказал Майтусу.

Кровник, стуча сапогами, вышел.

Обмакнув вату в водку, я приблизился к зеркалу и легкими касаниями смочил поверхность.

— Гайтта-тэ…

Линзу наблюдения можно делать из людей, а можно и из предметов. Предмет только должен быть либо стеклянный, наполненный водой, либо отражающий: амальгама, начищенные бронза, медь, золото.

Я прижал нос к отражению.

Водкой пока пахнет, но запах быстро выветрится.

И тогда очень сложно будет в обычном зеркале опознать линзу.

Теперь если кто-то в мое отсутствие почтит нумер нежданным визитом, я об этом узнаю. А там и увижу гостя.

Было у меня предчувствие, что некая передышка в событиях вот-вот кончится. Неудавшееся покушение вряд ли заставило моего противника отказаться от дальнейших попыток меня убить. Значит, теперь он подготовится основательно.

А вот буду ли готов я?

На этот вопрос у меня ответа не было. Я пока совершенно не понимал, ни кто мой и других высоких фамилий враг, ни какие цели он преследует.

Закрыв дверь на ключ, с саквояжем в руке я спустился вниз.

Швейцар придержал передо мной створку:

— Пожалуйте, господин.

Начинающийся день обмял теплом и солнцем. Начало сентября. Запах свежих яблок перебивает вонь выгребных ям.

Леверн.

Я посмотрел по сторонам. Кондитерская. Шляпный салон. Лоток зеленщика. Тележный зад застрял в арке. Несколько пузатых корзин спущены через дощатый борт на мостовую. А афишная тумба зазывает в цирк с лилипутами.

Слева через улицу вешали вывеску. К набережной удалялся стекольщик. Стекло отблескивало, слепя глаза. Блезан в одних синих рейтузах, с сабельной перевязью через голую спину нырнул в подъезд через дом.

Кровью всех было не объять.

Я повел плечами и, натягивая перчатки, шагнул к ожидающему шарабану.

Ага. Недалеко, в тени выступа стоял один из моих мальчишек и грыз купленный на задаток леденец. Вот и компания.

А из подозрительных?

Да хотя бы тот же сиганувший блезан. Пока.

— Сюда, господин, — потянулся с высокого сиденья Майтус.

Я подал ему саквояж.

Возница был молодой, худой, кафтан и шапка были ему явно велики.

— Что, вместо отца что ли шарабанишь? — устраиваясь, спросил я его.

— Да, господин. Но город я знаю, не извольте сомневаться.

Глаза у него были живые, черные. Над верхней губой пробивались усики. Зубов во рту не хватало.

— Частный дом на восточной стороне знаешь?

— Знаю, — кивнул возница. — Домчу!

— Какое тебе домчу! Едем медленно. Разумеешь?

— Ага.

Я назвал улицы.

— Вот по ним, и тихонько…

— Все понял, господин хороший, — возница стегнул каурую лошадку вожжами.

Шарабан тронулся. В открытом кузове я вдруг почувствовал себя неуютно.

Стучали по мостовой копыта, утягивались за спину дома, в окнах скакало солнце. Какое-то время я смотрел, как ранние пешеходы толкутся на узких тротуарах, как, мягко покачиваясь, из ворот оставленного позади двора выплывает ландо и пристраивается за нами, как дамы крутят зонтиками, а рабочие белят стену.

Потом я прикрыл глаза.

Не нервничай, Бастель, сказал я себе. Ни к чему оно. Пусть те, кто следят, видят дремлющего офицера.

Как там говорил Огюм Терст? Спокойствие — залог будущей победы? Кажется так.

Шарабан свернул на Бешаррон. Жилки, обозначающие людей, появлялись в поле моей крови, сплетались в узоры и смазывались, большинство — серые. Ярких, цветных — одна, две.

— Господин…

— Да, Майтус, — произнес я, не открывая глаз.

— За нами жандармы, конные.

— Сколько?

— Двое. При карабинах.

— Это Сагадеевская охрана.

Скоро за шарабан отвалилась красная пожарная каланча и потянулись Гуляй-ряды.

Когда-то они были просто полем. Потом здесь настроили мест для торговли с лабазами и складами. У складов выросли купеческие домики, у домиков — заборы. С краю прилепился приход.

В ярмарочные дни здесь было не продохнуть. Идешь, идешь, а длинные товарные столы не кончаются, всюду люди, их локти, плечи, задницы, рты, многоголосье, будто полог, висит над рядами, чугинский шелк, цайнский металл, птица, мед в кубышках, горы кислой капусты, потешные деревянные фигурки, платки: белые, прозрачные — из граничного Орбаза, теплые, темные — из Вологажья, платье — западное, ассамейское, имперское простое и с выпушкой.

А дальше — косы, серпы, гвозди, сапоги, пояса, шкуры, рыба, красная и белая, и южный шербет, и северная морошка.

Но сейчас торговля еще не развернулась. Лишь яблоки высились красно-зелеными курганами да вкусно, до умопомрачения, пахло сдобой с дальних рядов.

Негусто было и покупателей. Бесцельно слонялись сонные зеваки. Стояла у стола с тканями дебелая матрона с выводком прислуги. Какие-то фигуры маячили за вывешенными топорами и пилами.

Будто бы очнувшись, я покрутил шеей.

Следящего мальчишку я не приметил, но зато хорошо разглядел сопровождающих нас жандармов. Низшая кровь, синие шаровары, голубые мундиры.

Объехав Гуляй-ряды, мы неторопливо двинулись через Кешуй.

А ведь получается, подумал я, вернувшись к образу задремавшего пассажира, что убийца знал о письме отца. Или же знал о его желании вызвать меня домой. Зачем иначе настроенное на меня яйцо?

Нет, меня ждали. Возможно, что и вариант с Лобацким был подготовлен заранее. Но смысл? Что решила бы моя смерть? Что решила бы смерть отца? Зачем зверски изрезаны представители трех великих фамилий?