Андрей Столяров - Альбом идиота Страница 17

— Ошиблись адресом? — спросил бородатый.

— Нет, — сказал Игнациус. — Дом девятнадцать, квартира двадцать один…

— Правильно…

— Улица Низовская…

— Правильно.

— Я здесь живу, — сказал Игнациус.

Кровь внезапно бросилась ему в лицо. Ситуация была анекдотическая: возвращается муж из командировки…

Все смеются.

Кроме мужа.

— Это я здесь живу, — возразил бородатый. — Уже целых три дня. Вам кого-нибудь из прежних жильцов? — Вдруг наморщил желтоватый угристый лоб, вспоминая. — Ах, да… Александр Иванович?

— Он самый.

— Валя предупреждала, что вы можете сюда зайти. Мы ведь с ней поменялись три дня назад. Так сказать, разъехались и съехались — по нынешним ценам. Валя говорила, что вы не будете возражать. Разменяться сейчас — громадная непростая проблема… Так не будете возражать?

Удар!

— Не буду, — сказал Игнациус.

— Она вам и ключи оставила, — обрадовался бородатый. — Айн маленький момент!

Он скрылся в квартире, и Игнациус слышал, как он сказал кому-то внутри. — Нет-нет, мамхен, это не милиция, не волнуйся, пожалуйста, у нас все в порядке. — Возник со связкой ключей. — Вот, держите.

— Адрес?

— Свечной пять, семьдесят девять — это недалеко. Центр, как полагается, все удобства: отличная комната, большое окно, малонаселенная квартира, еще одна старушка — тихая, по нынешним ценам…

— До свидания, — сказал Игнациус.

— Ага, — сказал бородатый. — Не забудьте, пожалуйста, четвертый этаж…

Снег, наверное, валил все эти шесть дней, потому что безукоризненными слоями лежал на проводах, на карнизах, на придавленных голых ветвях. Солнце ярко краснело над белыми трубами. Игнациус взлетел на четвертый этаж. И чуть не сбил помойное ведро перед дверью.

— Так, — сказал он.

Было очень неловко отпирать чужую квартиру, и в прихожей он громко кашлянул. Коридор, где двоим было не разойтись, освещался тлеющей лампочкой — наверное, ватт десять, не больше.

Посередине него тихо образовалась щель.

— И кто там?

— Новый сосед.

Звякнула одна цепочка, потом вторая, затем третья, и, наконец, сухая, маленькая, как воробей, старуха показалась из комнаты, держа наготове альпинистский топорик.

— Росту среднего, пальто коричневое, грязное, лицо — брюквой, уши оттопыренные, — сказала она. — Вроде, все совпадает… Меня Анастасией Никодимовной кличут. Значить, распорядок у нас такой: места общего пользования, убираемся через день, и нужник — обязательно тоже, счетчики у нас разные, табак свой дыми на улице, мой выключатель, который пониже, кобелей вонючих не заводить, сейчас, значит, моя лампочка надрывается, андресоль свалилась, стульчак текет и шатается, кранты книзу не перегибай, в ванне дыра, штикатурка — сыпется, ходи на цыпках, крановщика не дозовешься, газ два раза взрывался, на кухне протечка, исподники в колидоре не вешать, встаю я в пять, ложуся соответственно, должна быть тишина по конституции, если там девки пьяные или компании, то здеся не общежитие, безусловно жалоба участковому — в жэк и по месту работы, я двоих уже выселила за аморалию, тараканов — мало, клопы все сдохли, ведро с дерьмом выносить каждый день, стол твой на кухне, который в углу, а полочка — моя, моя полочка, будешь у меня котлеты воровать, подам в суд, вплоть до высшей меры…

— Подружимся, — сказал Игнациус.

Открыл свою комнату. Она была, как пенал — полутемная, а окно — со спичечную коробку. Из мебели стояли шкаф, тахта и пара продавленных стульев.

— Приходили к тебе шаромыжники, — сказала старуха из-под руки. — Я чужим, между протчим, не открываю. Так швыряли писульки, а у меня поясница — чтоб нагибаться…

Была записка от Жеки: «Заходил десять раз, куда ты делся, идиот проклятый?» И была записка от Анпилогова: «Александр, немедленно позвони, дело очень серьезное». И была записка от Валентины: «Все твои вещи перевезла, думаю, что так будет лучше для нас обоих».

Удар!

— Телефон здесь найдется? — спросил он.

— Ни к чему мне телефон. И который был, я его сняла и сдала по закону.

Игнациус подмигнул со скрипом.

— А что, Анастасия Никодимовна, раз уж мы подружились, дайте мне три рубля в долг. А лучше все пять, я верну завтра, я — честный.

Старуха посмотрела на него так, будто оправдывались ее худшие предположения.

— Небогатая я, живу на пенсию, капиталов для тебя не скопила…

— Залог оставлю.

Игнациус расстегнул часы.

— Тута не лонбард!

Она бухнула дверью.

Где-то звонко тикало. Наверное, жестяные ходики с тяжелыми гирями. Игнациус хотел уже плюнуть на все и уйти, но старуха появилась опять, зажав в суровом кулаке две измятые бумажки.

— Четыре рубля здеся. И вот рубель мелочью. Не отдашь — по судам затаскаю.

— Спасибо…

— А в девять часов запруся на крюк и лягу, стучи не стучи! — крикнула старуха вдогонку.

Первый автомат не работал, второй тоже не работал, а в третьем, оледенелом по уши, выстроились унылой чередой пятнадцать длинных гудков.

Трубку сняла мать Жеки.

— Их нету дома, они ушли к Македону, вернутся поздно, кто им звонил, что передать?

— Передайте горячий привет, — сказал Игнациус.

— От кого?

— От Менделеева.

— Сейчас запишу…

У Македона телефона не было. Игнациус морожеными пальцами набрал другой номер.

— Это — я, — нервничая, сказал он.

— Добрый вечер…

— Ты меня не узнаешь?

— Хорошо, что вы позвонили, как ваше здоровье, я уже волновался за вас, — очень ровным искусственным голосом ответил Анпилогов.

— Ты что — не один? — спросил Игнациус.

— Да.

— И разговаривать неудобно?

— Да.

— Видишь ли, со мной произошла странная история, — Игнациус вдруг осекся, потому что именно эти слова употреблял когда-то Грун.

— Я вас слушаю, — напомнил Геннадий.

— Как там на работе? Надеюсь, меня не уволили?

— М-м-м…

— Что?!

— Позавчера, — сказал Анпилогов.

— Ты серьезно?

— Конечно.

— Я сейчас приеду.

— Хорошо, я буду ждать вас завтра, прямо с утра, — очень вежливо, но непреклонно сказал Анпилогов.

Удар!

Напротив автомата была закусочная — три притиснутых столика в тусклом подвале. Игнациус взял курицу, подернутую зеленоватым жиром, хлеб и мутный кофе в кружке с отбитой ручкой.

— Стакан дать? — лениво спросила буфетчица.

— Пока не надо…

Он сел и отхлебнул коричневой жижи, которая огнем потекла в желудок. Сразу же навалилась усталость. Спать… спать… спать… Время стекало с него, как сухой порошок. Курица была совсем деревянная. Она, вероятно, сдохла в прошлом году, а перед этим долго болела и покрывалась язвами. Такая у нее была судьба. На невытертом столике блестели разводы. Вечер в окне быстро синел и загустевал чернотой. Кажется, Игнациус куда-то проваливался. Он брел по безжизненной, кремнистой, раскаленной полуденным зноем земле, которая плоской равниной уходила за горизонт. Земля была — уголь пополам со стеклом и шлаком. Дымный нагретый воздух дрожал над нею. — Я устал, я больше не хочу идти, — хныкал Пончик, обвисающий на руке. Пожелтевшие глаза у него закатывались. — Надо идти, уже немного, — отвечал Игнациус. — Зачем надо? — спрашивал Пончик. — Затем, что будет река. — А когда будет? — Не знаю. — Ты ничего не знаешь… — ныл Пончик. Загребал сандалиями серый шлак. Почва справа от них с горячим металлическим скрежетом вмялась, будто наступил невидимый мамонт, осталась лунка метра полтора в диаметре. А затем с таким же скрежетом вмялась еще, но уже левее: попадания были неприцельные. Пончик сел на землю и скорчил плаксивую рожу. — Я дальше не пойду, — сказал он. — Тогда загнемся, — сказал ему Игнациус. — Почему? — Потому что здесь жить нельзя. — А почему нельзя? — Потому что нельзя. — Это тебе нельзя, а мне можно, — возразил Пончик. Выковырял из шлака толстое бутылочное донышко, откусил сразу половину его и довольно захрустел стеклом на зубах. — Очень вкусно, хочешь попробовать? — предложил он.