Стивен Эриксон - Память льда Страница 18

Рука трясла его за плечо. Быстрый Бен открыл глаза.

— Черт дери, маг, — прошипела Хватка. — Уже почти рассвет, нам надо лететь.

Колдун со вздохом расправил ноги, болезненно мигнул, позволил капралу поднять его.

— Ты вернул его? — спросила она, почти волоча его к ожидающему кворлу.

— Я вернул его?

— Тот камешек.

— Нет. Мы в беде, Хватка…

— У нас всегда беды…

— Нет, я имел в виду всех нас. — Он дернул ногами, глядя ей в лицо. — Всех нас.

Что бы она ни разглядела в его взгляде, это ее потрясло. — Все хорошо. Но прямо сейчас мы должны лететь.

— Да. Лучше тебе меня привязать — не могу, засыпаю.

Они подошли к кворлу. Сидевший в переднем седле Морант молча наклонил голову, разглядывая их.

— Королева Снов, — прошептала Хватка, обвязывая кожаные ремни вокруг Бена. — Я никогда не видела тебя испуганным, колдун. Ты почти что заставил меня писать ледышками.

Это были последние слова той ночи, которые запомнил Быстрый Бен. Но все же запомнил.

Ганоэса Парана осаждали картины утопления, хоть и не в воде. Он тонул во тьме. Дезориентированный, охваченный паникой в незнакомом и неопознаваемом месте. Как только он закрывал глаза, возвращалось головокружение, к горлу подкатывал ком. Ему казалось, что с него содрали все слои жизни, что он вновь стал новорожденным. Устрашенная, ничего не понимающая душа, дрожащая от боли.

Капитан поставил дорожное заграждение у Дивайд, где последние торговцы все еще продирались сквозь пресс малазанских охранников, солдат и чиновников. Он выполнил приказ Даджека, разбив свой лагерь поперек горла ущелья. Сбор пошлин и досмотр фургонов приносили значительный улов, хотя, когда новость распространилась, добыча стала уменьшаться. Это было тонкое балансирование: удерживать пошлины на уровне, с которым смогут совладать нежные желудки купцов, и позволять просачиваться достаточному объему контрабанды, чтобы жесткая хватка на горле Даруджистана не превратилась в удушающую петлю и торговля между ним и Крепью не прекратилась вовсе. Паран справлялся, но едва-едва. Но это были самые незначительные проблемы.

После поражения в Даруджистане капитан чувствовал, что его несет поток, что он потерял путь. Во всем виновато хаотическое перерождение Даджека и его армии ренегатов. Малазанский якорь обрублен. Тыловое снабжение прекратилось. Нагрузка на офицерский корпус стала невыносимой. Почти десять тысяч солдат внезапно почувствовали детское желание быть утешаемыми.

А утешение было тем, чего Паран был не способен им дать. Кроме того, возрастал и беспорядок в его душе. В его венах текли потоки звериной крови. Осколки воспоминаний — немногие были его собственными — и странные, нездешние видения омрачали ночи. Дни протекали в лихорадочной дымке. Бесконечные трудности поставок и складирования припасов, воспаленные заботы управления снова и снова сталкивались с овладевшим им приливом физического недомогания.

Он болел уже не первую неделю, и догадывался о причине этого. Кровь Гончей Тени. Твари, что провалилась во владения самой Тьмы… но разве можно быть уверенным? Тут эмоции начинали бурлить… словно у ребенка. Ребенок…

Он снова прогнал эту мысль, прекрасно зная что она все равно вернется — как и желудок снова начнет щемить… Бросив взгляд на позицию Ходунка, стоявшего на посту, Паран продолжил взбираться на холм.

Страдание болезни изменило его — он замечал это, словно видел образ, сцену, одновременно забавную и трогательную. Он чувствовал, что его душа уменьшилась, превратилась во что-то жалкое — перепачканную, потную и вонючую крысу, пойманную горным обвалом, извивающуюся среди трещин в отчаянной попытке нащупать место, где давление тяжкого груза камней окажется чуть меньшим. Место, где можно хотя бы дышать. Боль повсюду вокруг меня, эти острые камни, они оседают, все еще оседают, пространство между ними уменьшается… тьма поднимается, словно вода…

Все одержанные им в Даруджистане триумфы казались сейчас ничтожными. Спасение города, спасение отряда Вискиджека, расстройство планов Лейсин — все это рассыпалось прахом в уме капитана.

Он был не таким, каким был раньше, и эта новая форма ему не нравилась.

Боль затемнила мир. Боль мешала. Обратила его собственные плоть и кости в обиталище чужака, от которого не убежать.

Кровь зверя… Он шепчет о свободе. Шепчет о пути во вне — но не из тьмы. Нет. Еще глубже в эту тьму, куда уходили Гончие, глубоко в сердце проклятого меча Аномандера Рейка — в тайное сердце Драгнипура.

При этой мысли он чуть не выругался вслух, прокладывая путь по горной тропе к месту, откуда можно обозреть равнины Дивайд. Свет дня угасал. Ветер, трепавший траву, стихал, его скрежещущий голос превратился в шепот.

Шепот крови был лишь одним из многих голосов. Каждый требовал внимания, каждый предлагал противоречивые советы — несовпадающие пути к бегству. Но всегда к бегству. Побег. Эта съежившаяся тварь не могла думать ни о чем другом… а камни оседали… оседали.

Смещение. Все, что я вижу вокруг… кажется чужим воспоминанием. Трава вьется на низких холмах, утесы торчат пеньками на их верхушках, когда садится солнце и ветер холодеет — высыхает пот на лице, и приходит темнота… я глотаю воздух так, словно бы это свежая вода. Боги, что это значит!?

Смятение внутри него никак не могло осесть и улечься. Убежав из мира меча, я все же чувствую на себе его цепи, и они стягивают меня все крепче. В этом давлении кроется некая надежда. На сдачу, на покорность… надежда стать… кем? Чем стать? Баргаст уселся посреди высокой желтой травы на вершине холма, оглядывая раввину. Дневной поток торговцев начал иссякать по обе стороны заграждения, над изрезанными дорогами оседали клубы пыли. Другие начали разбивать лагеря — горло ущелья стало неуказанным местом ночлега. Если ситуация не изменится, ночлег станет деревушкой, а деревушка поселком.

Но так не будет. Слишком мы беспокойны. Даджек рисует карту ближайшего будущего, чертит на песке армию на марше. Хуже того, в песке есть провалы, и все выглядит так, словно Сжигатели мостов непременно попадут в один из них. Очень глубокий.

Паран, задыхаясь и сражаясь с накатившей болью, присел позади полуголого, покрытого татуировками воина. — Ты сидишь здесь с утра, словно бык — бхедрин, Ходунок, — сказал он. — Что вы с Вискиджеком завариваете, солдат?

Тонкие, длинные губы Баргаста искривились в подобии улыбки, хотя взор не отрывался от сцены внизу: — Кончается холодная тьма, — прорычал он.

— Худ тебе кончается. Солнце вот-вот сядет, ты, мазаный жиром дурак.