Люди Льда. Книги 1-47 - Маргит Сандему Страница 18

О, Боже, вот она, мысль, которую она пыталась задушить. «Слишком поздно! Слишком поздно! Слишком поздно!» Она вся сжалась в постели, чтобы побороть истерику. Но мысли не отступали. Слишком долго она их сдерживала.

Прошло тринадцать дней. Никто на земле не мог бы выжить самостоятельно за эти дни. В мыслях она видела маленький сверток под елью. Промокшее, совершенно промокшее белье, а внутри свертка так тихо, так тихо. Никто больше не плачет, никто не двигается. Крик, возникший где-то глубоко внутри, вырвался через ее глотку. Она кричала от своего бессилия, своего отчаяния, которое только возросло с тех пор, как она оставила своего ребенка и решила, что теперь свободна. Или нет, с тех пор как она несла в руках через город беспомощную маленькую жизнь. Рыдания сотрясали все ее тело. В комнату стремительно вошла испуганная камеристка в ночном чепце и с шалью поверх ночной рубашки. Таких рыданий она никогда не слышала.

— Но, фрекен Шарлотта! Что с вами? Что с вами?

Рыдания, звучавшие почти как крик о помощи, не умолкали. Они отзывались эхом по всему дому.

— Что я должна сделать? — Камеристка была в полном замешательстве. — Позвать вашу матушку?

— Нет, нет, — всхлипывала Шарлотта.

— Но что с вами, фрекен Шарлотта? Вы больны?

Ответ был невнятным, что-то вроде: «Нет, совсем нет», но, возможно, это были другие слова.

Камеристка, которая всегда держалась на почтительном расстоянии от своей фрекен, села нерешительно на краешек кровати. Шарлотта приподнялась и обняла ее.

— Помоги мне! О, помоги мне!

— А чем именно? — смущенно спросила камеристка. Она принуждала себя сидеть. Такую интимность она явно не одобряла.

Шарлотта хотела попросить ее пойти в лес и посмотреть. Но, так как она заметила неприязнь камеристки, то удержалась от этой просьбы. Нервный припадок снова возобновился.

— Слишком поздно! — кричала она. — Все слишком поздно. О, Господи, поверни время назад!

Если бы только можно было повернуть время назад, если бы можно было вернуть ребенка, держать, согреть его и принять презрение и изгнание, которые бы за этим последовали.

Двери отворились, и ее родители вошли в комнату.

— Милое дитя! — воскликнула ее мать. — Что с тобой? У тебя были кошмары?

— О, Господи, если бы это были ночные кошмары, — всхлипывала Шарлотта.

Но она рыдала так громко, что никто не мог понять, что она сказала. Мать и камеристка поменялись местами, последняя, чувствуя облегчение, первая — необычность ситуации.

— Что произошло, Эльсбет? — тихо спросила мать.

— Я не знаю, — ответила камеристка. — Я ничего не понимаю. Она говорит только, что слишком поздно.

— Слишком поздно, Шарлотта? Слишком поздно для тебя найти мужа? Ерунда, тебе всего двадцать пять лет.

— Нет, нет, я не хочу выходить замуж, — закричала Шарлотта. — Никогда! Нет! Никогда!

Ее мать была растеряна.

— Ты сидишь слишком много в помещении. Завтра мы совершим поездку в лес. Там так…

Эти слова вызвали у Шарлотты дикий крик ужаса. Она хватала воздух и билась в истерике, пока не упала на красиво вышитые подушки совершенно обессиленная.

— Может быть, вызвать цирюльника и попросить поставить банки? — пробормотал отец Шарлотты. — Может быть, следует очистить кровь от злых духов?

— Нет, — устало сказала Шарлотта. — Уже все прошло. Это был только кошмар.

Теперь слышалось только приглушенное всхлипывание. Озабоченные и опечаленные, покинули родители комнату дочери.

— Явно, это только женское недомогание, — слышался в коридоре голос матери Шарлотты. — Это скоро пройдет.

Они осторожно закрыли за собой двери. Но Шарлотта знала, что ничто не пройдет, за исключением ее истерики. Она знала, что всю свою жизнь будет мучиться из-за кровоточащей раны в груди и из-за страха. И что мысли, мысли будут точить ее, приходить к ней в одинокие ночные часы в образе молчаливых младенцев.

5

В последнее время Силье бывала в церкви три раза в неделю. Бенедикт хотел бы, чтобы она работала с ним каждый день потому, что надо было поторапливаться. Прихожане приставали к нему с вопросами, скоро ли он закончит. Он был зол на «невежественных, некультурных варваров, не понимавших, что на художников нельзя давить».

Однако Силье хотелось также быть с детьми, не потерять с ними контакта. К тому же, она хотела разгрузить пожилых женщин, занятых работой на хуторе. Каждая из них выбрала себе по ребенку, которого опекала, и они, казалось, не очень-то возражали против поездок Силье в церковь. Женщины были в таком восторге от детей, что Силье часто про себя улыбалась.

— Бедные старые девы, — сказал Бенедикт. — Это их новая весна.

— Но Суль, во всяком случае, очень трудный ребенок, — возразила Силье. — Они же не мои дети, но я их люблю и…

Она досадовала на себя, что так мало видела Дага. Им занималась Грета. Хотя она всегда была ровной и приветливой, было заметно, что она ревновала, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, когда Силье изредка возилась с малышом.

— Пусть они продолжают это делать, — смеялся Бенедикт. — В любом случае церковь скоро будет закончена.

— И что тогда?

— Тогда тебе придется вернуться к работе на хуторе. У меня заказ на работу далеко отсюда, так что ты, к сожалению, не сможешь работать со мной.

Силье не отвечала. Волшебное время в ее жизни скоро закончится.

— Не могу подобрать краску для этого одеяния, — озабоченно сказал однажды Бенедикт. Он висел под сводом церкви и должен был откидывать голову назад, чтобы лучше видеть. — Я застрял здесь, глупый осел — все цвета радуги сходятся здесь, на этом месте. Так что же выбрать?

Силье сошла вниз с лесов и встала на пол под Бенедиктом. Она критически рассматривала его работу.

— Коричневый цвет, — сказала она.

— Коричневый? Да, но это я же… Именно, ты права! Ты гений!

— Нет, просто снизу лучше обзор.

Бенедикт довольно хмыкнул, а в следующую минуту уже ругался из-за твердокаменной кисти. Но потом он взял себя в руки и помолился, прося прощения за богохульство в церкви. По вечерам он слишком много выпивал, поэтому по утрам был всегда немного ворчлив. Силье определяла его настроение по тому, как он надевал свою видавшую виды шапку. Когда она была надвинута на лоб, Силье знала, что Бенедикт не выносит громких звуков или яркого солнечного света. Если же шапка была сдвинута на затылок, то он был обычным стариком, пропустившим рюмочку. Врожденная почтительность запрещала