Юлия Остапенко - Легенда о Людовике Страница 18

— Мы уже бежали однажды. В тот раз это было необходимым и верным решением. Но мой сын — король. Он не может и не должен быть королем в изгнании. Вы согласны?

Тибо молчал. Он явно уже не пытался понять ход ее мыслей и просто ждал, когда она закончит.

Бланка вынула пальцы из шерсти гончей и со вздохом опустила руку на подлокотник кресла.

— Сперва я решила арестовать де Рамболя.

Тибо выпучил глаза. При всей его лютой нелюбви к епископу Тулузскому, ничего иного он сделать не мог.

— Ччто? Аарестовать епископа?!

— Но потом я подумала, что это будет слишком дерзким неуважением к нашей святой матери Церкви, а кроме того — вряд ли удержит людей графа Булонского от атаки. Скорее напротив. Для нападения создастся прекрасный повод — поглядите, добрые люди Иль-де-Франса, что творит эта обезумевшая кастильянка, готовая на богохульство ради своей слепой борьбы за власть! Полагаю, — добавила она, поразмыслив мгновенье, — что они именно этого ожидали от меня. Потому и прислали де Рамболя, зная отношения короля с Тулузой и отсутствие в нас чрезмерного пиетета к епископу, представляющему графство, негласно потакающее альбигойцам.

— Понимаю, — пробормотал Тибо; его взгляд, затуманенный бешенством, стал проясняться. — Вы с большей легкостью подняли бы руку на него, чем на любого другого прелата Франции… но оттого он не перестает быть прелатом.

— А мой грех не стал бы менее возмутительным, — кивнула Бланка. — Расчет был довольно верен. Думаю, оттого мне и передали это письмо сейчас, пока де Рамболь еще находился в нашей власти.

— Так это подлог? — оживился Тибо. — Вы полагаете…

— Я полагаю все что угодно, Тибо, — мягко сказала Бланка. — Правдиво ли это донесение, или же это ловкая провокация, призванная заставить меня оступиться, — не так важно. Важно иное: де Рамболь знает, что я получила предупреждение.

— Вы дали ему это почувствовать…

— Я старалась, — легко улыбнулась она. — Не слишком переусердствовала?

— Самую малость, — нервно усмехнулся граф Шампанский. — По правде, мадам, я был потрясен…

— Я видела. Как полагаете — наш досточтимый епископ тоже? Не то чтобы она спрашивала его совета: скорее, по его реакции могла судить о реакции Рамболя. При всем внешнем несходстве и противоречиях, они с Тибо были кое в чем очень схожи.

— Думаю, он почуял ловушку, — неохотно признал Тибо наконец. — Но вряд ли понял, в чем ее суть. Так или иначе, я полагаю, он отвезет в Париж донесение о том, что вы тянете время… и, что бы вы ни замышляли, вам нужно на это четыре недели.

— Как скоро он довезет эту весть до Парижа?

— Смотря на каких лошадях. Дороги сейчас ни к дьяволу не годятся. Так что я бы дал ему шесть дней, при доле везения.

— И столько же, чтобы вернуться с приказом о штурме Монлери, — задумчиво проговорила Бланка. — Значит, у нас есть еще десять — двенадцать дней. Возьмем десять, чтоб не раскаяться после.

— Это при условии, что пэры не примут вашу капитуляцию.

— Они ее не примут, Тибо. Они знают, что я не собираюсь сдаваться.

Тибо в смущении отвел взгляд, и Бланка поняла, что на какой-то миг он и сам в это поверил. Это отозвалось в ней cтранным, смешанным чувством. С одной стороны — он сомневался в ней, он поверил, что она проявит слабость. С другой же — не много чести в том, чтобы обмануть такого простака, как граф Шампанский, но ныне она была рада и такой маленькой победе.

— Десять дней, — задумчиво проговорил Тибо. — Я мог бы за это время собрать восемьдесят… может быть, сто… хотя если вместе с Руалье… сто тридцать солдат. Этого будет достаточно, чтобы выдержать штурм.

— Мы не будем собирать армию, мой друг. Я сказала вам, что сын мой не войдет в Париж с мечом. Равно как и не станет королем в изгнании, отбивающим нападение предавших его вассалов.

— Тогда… — Тибо Шампанский заморгал. — Но что же тогда мы будем делать в эти десять дней, мадам?

Бланка Кастильская улыбнулась, глядя на него почти так, как глядела на собственных сыновей, — с нежностью и снисходительностью, коих заслуживает дитя, даже обремененное властью. И погладила по шее гончую, заворчавшую под ее мягкой белой рукой.

— Мы будем писать стихи, дорогой друг. И начнем прямо сейчас. Кликните Жанну, пусть пошлет кого-нибудь, чтоб принесли бумагу и чернил.

— Вам нравится, мессир Шонсю?

Жерар де Шонсю, прево города Монлери, вздрогнул всем своим тучным телом и утер толстую шею заметно трясущейся рукой — в десятый, должно быть, раз за последние четверть часа. От мессира де Шонсю разило потом, чесноком и конюшней, и Бланка, всегда отличавшаяся болезненно чутким обонянием, возрадовалась, что усадила его в пяти локтях от себя. Иначе ей было бы весьма трудно изъявлять благодарность, которую она, бедная вдова, не признанная пэрами королева при мальчике-короле, должна была испытывать к тому, кто не отвернулся от нее в сей суровый для дома Капетов час. В те дни, когда Бланке не приходилось выслушивать донесения шпионов и принимать посланников своих врагов, она порой позволяла себе слабость и жаловалась дю Плесси, что Господу угодно было покарать ее, избрав местом изгнания этот маленький грязный замок с его немытыми, неотесанными и дурно пахнущими сеньорами. Однако сейчас она была здесь по их милости, а стало быть — в их власти, потому с любезной, терпеливой полуулыбкой дождалась, пока мессир де Шонсю отрет пот с шеи и промямлит, как всегда, заливаясь краской от пристального взгляда королевы-матери:

— Не могу знать, ваше величество, в рифмоплетстве я не силен.

Тибо фыркнул, впрочем беззлобно — он любил старого Шонсю за простоту нрава, а к тому же знал, что тот и впрямь мало что понимает в изящной словесности. Бланка видела, с каким нетерпением Тибо поглядывает на нее, ожидая, что она скажет. Она с улыбкой взглянула на мадам де Шонсю, комкавшую платочек в кресле позади мужа.

— А вы, мадам? Быть может, вы интересуетесь стихосложением более вашего супруга? — добродушно сказала Бланка, ласковым тоном давая понять, что вовсе не сочтет положительный ответ вульгарностью и неприличием — как, бесспорно, сочла бы, будь они при ее дворе в Париже. Впрочем, при дворе Бланки Кастильской в Париже никогда не оказалась бы бедная мадам де Шонсю, коренастая розовощекая крепышка под стать своему мужу, более походившая на сестру его, чем на супругу. И робела она точно так же — неудержимо и по-крестьянски открыто, чем, пожалуй, была Бланке даже мила. Они были хорошие люди, эти Шонсю, и она непременно пожалует им баронство, когда все останется позади.

— Ппомоему, это было ввесьма ммило, вваше величество, — пролепетала будущая баронесса де Шонсю и залилась румянцем по самые уши, некрасиво оттопыренные под льняной линией покрывала.