Дарелл Швайцер - Маска чародея Страница 19

— Но Хамакина…

— Это просто сосуд, резервуар, и ничего больше. Когда я понял, что смерть моя близка, что не в силах больше сдерживать своих врагов, я заронил семя Хамакины в лоно твоей матери, и растил ее лишь для своей конкретной цели, как весьма специфическую плату, меру обмена, сосуд, в котором будет заключен мой дух после смерти. Я привел ее сюда, чтобы в ней хранилась моя смерть. Породившее ее семя было создано в моей лаборатории. Я ввел его твоей матери через трубку, одурманив ее наркотиками. Так что теперь ты видишь, что ее жизнь была порождена не Рекой, не снами Сюрат-Кемада, а мной. Я предложил эту жизнь Всепоглощающему Богу в обмен на свою смерть. Она стала сосудом, резервуаром, в котором заключена моя смерть. Я остался чародеем и могущественным господином в Стране Мертвых, так как в действительности не принадлежу ни к живым, ни к мертвым. Я не раб Сюрат-Кемада, а его союзник. Вот так, сын мой, твоему отцу удалось перехитрить своих врагов и избежать неприятностей. Он один не был полностью поглощен черной магией. Он по-прежнему продолжает существовать. В этом есть своя прелесть, ты должен это признать…

Я поднялся на ноги, уже не испытывая ни малейших колебаний. Я снова взял меч в руки.

— Секенр, — сказал отец, — вот я и рассказал тебе обо всем — ты был прав: я был обязан предоставить тебе объяснения — и ты должен уйти. Спаси себя. Стань таким, каким хотел быть я. Ты хороший мальчик. В твоем возрасте я тоже был хорошим. Я мечтал творить добро. Но я изменился. Если ты сейчас уйдешь, ты можешь остаться таким же…

— Нет, отец. Я тоже слишком изменился.

Тогда он вскрикнул, не он страха, а от отчаяния. Я стоял перед дверью, зажав меч под мышкой, и сводил и разводил руки.

И снова это оказалось таким же простым и естественным, как дыхание.

Языки пламени взметнулись с моей ладони, на сей раз оранжево-красные. Коснувшись двери, они расползлись по ней. Я услышал, как металлический засов с той стороны падает на пол. Дверь распахнулась.

Вначале я не мог сфокусировать взгляд. Перед глазами стояла тьма. Затем появились бледные звезды, потом бесконечная черная равнина с кружащимся в воздухе песком. Я увидел сотни обнаженных мужчин и женщин с изуродованными телами, они свисали с неба на металлических цепях, медленно вращаясь в воздухе, их лица были искажены гримасой ненависти.

Тьма поредела. Звезды погасли. Отцовская комната выглядела так же, как до ее опустошения священниками. Все было на своем месте: там остались и все книги, и бутылки с ворчавшими в них странными созданиями, и кувшины на полках, и карты, и рукописи.

Он лежал на кушетке, одетый в мантию чародея, в которой я видел его в последний раз. Глаза у него были выдраны, а пустые глазницы закрыты золотыми дисками.

Он сел, диски упали ему в ладонь. В пустых глазницах вспыхнул огонь, ослепительно белый, как раскаленный металл.

Он обратился ко мне:

— Я предупреждаю тебя в последний раз, Секенр. В самый последний.

— Если ты так могущественен, отец, где же теперь вся твоя магия? Ты ведь совсем не сопротивлялся мне, во всяком случае, не делал этого по-настоящему. Ты лишь предупреждаешь меня.

— Что же еще мне остается, сын? — тихо спросил он.

— Тебе придется убить меня. Для всего остального уже слишком поздно.

Его голос поплыл, искажаясь и превращаясь в причудливую мешанину хрипов и шипенья. Я с трудом различал слова.

— И вот, все мои усилия оказались тщетными. Ты и сейчас отказываешься повиноваться мне. Ты не внял ни одному из моих предупреждений, чародей, сын чародея.

Он сполз с кушетки на пол и устремился ко мне на четвереньках — тело его извивалось, а страшные глаза горели.

Тогда я чуть снова не воззвал к Сивилле. Мне ужасно хотелось спросить:

— Что же мне делать теперь? Что делать?

Но я сдержался. В конце концов, я один имею право судить о справедливости своих поступков, решать, что мне делать дальше. Все, что я сделаю будет угодно Сивилле. Она просто вплетет мой поступок в ткань узора бытия. Сюрат-Кемада не волнует…

— Сын мой… — Его слова, казалось, шли откуда-то из глубины, как ветер из туннеля: — До самого конца я любил тебя, но этого оказалось недостаточно.

Он открыл громадный, уродливо вытянувшийся рот. Зубы в нем были острыми как кинжалы.

В это мгновение я уже не боялся его, не ненавидел и не испытывал к нему жалости. Чувство долга руководило мной, мучительное чувство, совершенно лишенное эмоций.

— Нет, этого оказалось недостаточно, отец.

Я взялся за меч. Его голова отлетела с одного удара. Моя рука, казалось, поднялась сама, прежде чем я понял, что делаю.

Это оказалось простым и естественным, как дыхание.

Кровь разлилась у моих ног подобно расплавленной стали. Я попятился. Доски пола загорелись.

— Ты не мой отец, — едва слышно сказал я. — Ты просто не мог быть моим отцом.

Но я знал, все время знал, что это неправда.

Я встал рядом с ним на колени и обнял руками за плечи, положив голову на сгорбленную спину. Я плакал, плакал долго, горько, мучительно горько.

Пока я плакал, ко мне начали приходить видения, чужие мысли, обрывки воспоминаний, которые не были моими, а вместе с ними и осознание— результат многолетних изысканий и жизненного опыта многих других людей. Мне казалось, моя голова вот-вот разорвется. Я узнал про тысячи смертей, как и про то, что послужило их причиной и какие знания, заклятия и чары были получены от каждого из убитых. Я узнал предназначение всех инструментов в комнате, содержание всех книг и рукописей. Я узнал, кто был заключен в каждом кувшине и как можно заставить его заговорить.

Я убил чародея, а убив чародея, сам становишься чародеем, получая все его могущество.

Таково было наследство, оставленное мне отцом.

На рассвете мы с Хамакиной похоронили отца в песке за домом. Черные звезды погасли. Небо осталось темным, но это уже было знакомое небо Эшэ, Земли, мира живых. Мир по-прежнему казался пустынным и необитаемым. Мы рыли песок голыми руками. Выкопав неглубокую могилу, мы перекатили его туда, положив голову между ног — так должен быть похоронен чародей, если его вообще можно похоронить, чтобы он не возродился из мертвых. Какое-то время и мама была с нами. Потом она заползла к нему в могилу, и мы похоронили их обоих.

Небо просветлело и стало пурпурным, затем голубым. Под причалом заплескалась вода, а над тростниками запорхали первые птицы. Хамакина еще некоторое время стояла в тростнике и смотрела на меня. Потом она растаяла в воздухе.