Вероника Иванова - Раскрыть ладони Страница 19

Неужели Анклав считает себя всемогущим? Какая самонадеянность! В народе говорят: где тонко, там и рвётся. Даже я легко найду в сети защитных чар Обители тонкие места, которые смогу разорвать одним движением. Но помимо волшбы, камня и железа есть люди. И в каждом из них — свои тонкости.

— Не поприветствуешь родственника?

Вопрос задан мне, но улетает под своды высокого зала вместе с колечками дыма из длинной трубки, ради изготовления которой наверняка пришлось безжалостно извести молодое и вовсю плодоносящее вишнёвое дерево.

Нет, не поприветствую. Знаю, что невежливо и непристойно, перешагнув порог чужого жилища, молча остановиться и ожидать от его хозяина первых слов беседы. Но я пришёл не по доброй воле и не исполненный радужных надежд, а всего лишь подчинился повелению. Как обычный слуга. А слуге не пристало первым заговаривать с господином.

— Впрочем, твои манеры всегда оставляли желать лучшего, — со скорбным сожалением вздыхает чёрноволосый мужчина, занимающий просторное кресло — единственное место для сидения посреди кажущегося безграничным зала.

На вид этому человеку можно дать не более сорока лет, но поскольку моей матери и его младшей сестре исполнилось девятнадцать, когда я появился на свет, прекрасно знаю, что возраст Трэммина давно перешагнул за пять десятков. Густые, длинные, безупречно блестящие локоны, гладкая кожа, тронутая морщинами лишь в тех местах, что выгодно подчёркивают благородную зрелость своего обладателя: уголки глаз, повествующие о терпеливости и снисхождении, середина лба, заявляющая о твёрдости и неподкупности, но не более того. Остальные признаки старости тщательно отставлены в сторону, до тех времён, пока старший распорядитель Попечительского совета не займёт место его главы, вот тогда понадобятся и величественная седина, и прозрачная мудрость глаз, а пока можно и нужно делать всё, чтобы считаться одним из самых красивых мужчин в Саэнне.

Да, мой дядя красив. И самое мерзкое, я похож на него. Не как две капли воды, но достаточно, чтобы подтверждать родство. Следует ли из этого утверждения моя привлекательность? Увы. Потому что нет ничего хуже красоты, подпорченной изъяном: совершенство тем и хорошо, что состоит из тщательно подогнанных друг к другу мелочей, но если хотя бы одна из них становится несуразной, вся картина теряет стройность, превращаясь в нелепую мешанину. Проще и приятнее быть заурядным, ведь тогда твои недуги никому не бросаются в глаза и никого не отпугивают.

— Как поживаешь?

Можно подумать, он не знает! Уверен, следит почти за каждым моим действием, за каждым заказом. Я и поручение Тени согласился принять только потому, что получил уверения в сохранении тайны. Конечно, моя прогулка в квартал Медных голов могла быть отслежена, но убийце важнее было оставаться незамеченным, нежели мне, значит, намеренных свидетелей быть не могло, только случайные. Впрочем, те двое, собиравшиеся поживиться моей выручкой, не дожили до рассвета, потому волноваться не о чем. Патруля Городской стражи я дожидаться не стал, зато прислушивался к каждому шороху и могу быть уверенным в отсутствии любопытных глаз, так что, с этой стороны мне ничего не грозит.

— Может быть, не будешь заставлять дядюшку повышать голос и подойдёшь поближе?

Да мне и тут хорошо, у самых дверей. Но раз уж дядюшка просит... Тьфу. Не припомню, чтобы во времена моего детства Трэммин часто посещал дом Нивьери. Только много позже, когда совершеннолетие стало неотвратимым событием, господин старший распорядитель начал изъявлять своё расположение к юному племяннику. Правда, делал это крайне осторожно и ненавязчиво, потому что с моим отцом так и не смог завязать приятельских отношений. Да и матушка не слишком привечала старшего брата... Наверное, она и предпочла сбежать при первой же возможности именно из-за опасений, причину которых успешно скрывала. И пожалуй, у меня не хватит смелости её винить. За последние годы я узнал о своём дядюшке столько всего интересного, что и сам бы с удовольствием покинул Саэнну, только бы оказаться подальше от остатков семьи.

Но есть ещё одна странность, безмерно удивляющая меня и, как догадываюсь, доводящая до бешенства господина старшего распорядителя. Я его не боюсь. Хоть тресни. Хоть лопни. Хоть удавись. Не могу бояться, и всё. Ненависть, презрение, брезгливость... Что угодно, только не страх. Впрочем, мне-то известно, почему так происходит. Потому что в моей жизни было нечто похуже нечистого на руку дядюшки. Нечто настолько ужасное, что даже по прошествии лет, когда тень воспоминания задевает меня своим краешком, кажется, я снова прижимаюсь к стене, силясь отодвинуться подальше, боясь сделать лишний вдох и выдох, неистово желая закрыть глаза, но не могу заставить себя это сделать, потому что видимая взгляду оболочка — всё, что осталось от отца, и если зажмурюсь, именно невольное движение моих век окончательно убьёт того, кто и так уже мёртв...

Дядюшка может испортить мне жизнь, это верно. Но изменить мою смерть он не способен. Потому что мне было обещано.

Я иду за тобой... Жди...

Жду, госпожа. С нетерпением. Только уж и ты дождись, хорошо?

— Ты меня слышишь?

Снимаюсь с места и подхожу к столику, поверхности которого хватает лишь для того, чтобы примостить курительную трубку и костяную шкатулку для писем.

— Вы желали видеть меня?

— Должен же я уделять внимание своему единственному племяннику?

О, сколько в этом голосе искренней, трогательной и нежной заботы! Здорово наловчился на воспитанниках Анклава, ничего не скажешь. Но зачем расходовать талант на меня? Всё равно не поверю. К тому же, если бы дядя хотел заручиться моей верностью и преданностью, мог бы подкидывать заработка побольше, чем выходит с разгребания магических завалов ежегодных экзаменов юных чародеев.

— Премного благодарен.

Тёмно-синие глаза, единственная черта, резко отличающая нас друг от друга, укоряюще расширились:

— Ты всегда торопишься, Маллет. Это дурная привычка, подлежащая...

Подхватываю:

— Непременному искоренению под вашим чутким присмотром!

Ну не боюсь я его, что поделать?! И не могу заставить себя поиграть в заискивание: как бы я ни лебезил, моё положение не изменится.

— Ай-яй-яй, ну зачем же так грубо? Дядюшка не желает тебе ничего плохого, Маллет.

И хорошего, что любопытно, тоже. Осталось выяснить, чего именно дядя «не желает» сильнее.

— Прошу прощения за резкость.

Коротко киваю, изображая намёк на поклон. Трэммин снисходительно вздыхает, между делом поправляя на левой руке кружевной манжет рубашки, пронзительно белеющей в прорезях строгой распорядительской мантии.