Роберт Сильверберг - Хроника Маджипуры. Валентайн Понтифик Страница 19

Но утром нашелся предлог отложить поход, а днем показалось, что идти уже поздно. Тогда он принялся за работу в своем крошечном садике, куда пересаживал некоторые кусты, чьи ягоды или зелень употреблял в пищу, и провозился несколько часов. После полудня молочная мгла окутала лес. Он вошел в хижину, а через несколько минут в дверь постучали.

— Я надеялся,— сказал он ей.

Лоб и брови Сэрайс покрывали бусинки туманной влаги.

— Я обещала,— тихо сказала она,— и пришла.

— Вчера,— напомнил Нисмайл.

— Вот это — за вчерашний день,— девушка засмеялась и вытащила из-под одежды фляжку.— Любишь вино? Я нашла немного. Пришлось, правда, порядочно пройти, чтобы достать его. Вчера.

Молодое темное вино, искорками щекотавшее язык. Фляжка без ярлыка, но Нисмайл полагал, что это какой-то напиток, неизвестный в Замке Горы. Они прикончили все, причем, он выпил гораздо больше девушки — она наполняла его чашу снова и снова. И когда вино иссякло, нетвердыми шагами вывалились наружу и занялись любовью на холодном и сыром берегу речки, после чего задремали.

В начале ночи она разбудила его и отвела в постель. Они провели на ней ночь, а утром подруга не выказала никакого желания уйти. Сходили к запруде и начали день с купания, снова занимались любовью на толстом ковре из мхов, а после она провела художника к древесному исполину с красной корой, где он впервые ее увидел, и показала гигантский желтый плод, упавший с одной из чудовищных ветвей. Нисмайл с сомнением оглядел его. Плод раскололся показывая алую мякоть, усеянную большими поблескивающими черными зернами.

— Двикка,— сказала она.— Сейчас мы добудем питье.— Она разделась и сложила в платье большие куски плода, которые они отнесли к хижине, где и позавтракали. Почти до полудня пели и смеялись. На обед нажарили рыбы, наловив ее в плетеной запруде Нисмайла, а позже, когда лежали рука в руке, любуясь приходом ночи, она задавала тысячи вопросов о его прошлой жизни, о картинах, детстве, путешествиях, о Замке Горы, о пятидесяти городах, Шестиречье, о дворе Венценосца Властителя Трэйма, о Замке Венценосцев и его неисчислимых залах. Вопросы лились нескончаемым потоком, новый обгонял предыдущий, пока Нисмайл еще отвечал. Любопытство ее было неистощимым и не давало ему возможности узнать что-нибудь о ней самой, да он и сам сомневался, что она ответит.

— Что мы будем делать завтра? — спросила она.

Так началась их связь. В первые дни они почти ничего не делали, только ели, пили, купались, занимались любовью да жевали опьяняющие кусочки плода двикки. Наконец он перестал бояться, что она исчезнет так же внезапно, как появилась. Поток ее вопросов постепенно иссяк, но сам он так и не решился расспрашивать.

Он никак не мог избавиться от навязчивой мысли, будто она метаморф и за лживой ее красотой таится чужое и безобразное лицо. Мысль эта особенно часто поражала его, когда он ласкал свежие гладкие бедра или груди. Как он ни отгонял подозрения, они не покидали его. В этой части Зимроеля не было человеческих поселений, и казалось слишком невероятным, чтобы девушка — несмотря на все подозрения, она оставалась для него девушкой — избрала, как и сам он, жизнь отшельника. Гораздо более вероятно, думал Нисмайл, что она родилась здесь, что она одна из Меняющих Форму, которые скользят подобно призракам по этим сырым джунглям. Когда Сэрайс засыпала, он иногда рассматривал ее в тусклом лунном свете, отыскивая места, где терялся человеческий облик, но ничего не находил — она оставалась человеком, и все равно он не мог избавиться от подозрений.

К тому же, не в характере метаморфов было искать общества человека или выказывать к нему дружелюбие. Для большинства людей Маджипуры метаморфы являлись призраками минувшей эпохи, нереальными и легендарными. К чему бы кому-то из них нарушать его уединение, предлагать себя в убедительной подделке для любви, преданно стараться расцветить ему день и ласкать ночью? Иной раз мерещилось, будто Сэрайс в темноте возвращается в свой естественный облик и, поднимаясь над ним спящим, вонзает сверкающий кинжал в горло, мстит за преступления его предков. Но он понимал, что подобные фантазии — дурость. Захоти метаморфы его прикончить, им бы не потребовалось изобретать столь запутанные шарады.

Нелепо было верить, будто она метаморф и так же нелепо — не верить в это.

В конце концов, отринув все сомнения, он решил вновь вернуться к своему искусству, и в один необычно ясный и солнечный день вытащил Сэрайс на скалу сочного красного цвета, прихватив пустой холст. Она зачарованно смотрела за его приготовлениями.

—Ты рисуешь только сознанием?

— Только. Я фиксирую сцену в душе, преобразую и… увидишь сама.

— А ничего, что я смотрю? Я ничего не испорчу?

— Конечно, нет.

— Но если еще чье-нибудь сознание вмешается?

— Этого не случится. Холсты настроены на меня.— Он посмотрел сбоку, поправил подрамник, отошел на несколько футов. В горле вдруг пересохло, руки дрожали. Прошло столько лет, сохранился ли у него этот дар? И техника? Он выровнял по прямой линии холст и коснулся его, пока предварительно, сознанием. Сцена была хорошей, живой и необычной, краски сильно контрастировали между собой — превосходная композиция. Массивная скала с жутковатыми мясистыми растениями, на кончиках ветвей которых цвели крошечные желтые чашечки, испещренный солнечным светом лес — да, да, это работается, это поможет перенести на холст суть густо переплетенных джунглей…

Он прикрыл глаза. Вошел в транс. И перенес картину на холст.

Сэрайс тихонько вскрикнула от удивления.

Нисмайл почувствовал, что весь покрылся потом. Он пошатнулся, с трудом сохраняя дыхание. Мгновение спустя вновь обрел над собой контроль и взглянул на холст.

— Как красиво! — прошептала Сэрайс.

Но он был потрясен увиденным. Эти головокружительные линии, смазанные и полосатые цвета, тяжелое сальное небо, угрюмой петлей приклеенное к горизонту — ничего похожего на сцену, которую он хотел запечатлеть, и, что гораздо тревожнее, ничего похожего на предыдущие работы Териона Нисмайла. Мрачная, болезненная картина, испорченная непреднамеренным диссонансом.

— Тебе не нравится? — удивилась Сэрайс.

— Я совсем не это пытался передать.

— Ну и что? Все равно, удивительно ТАК создавать картины, тем более, такую прекрасную…

— По-твоему, она прекрасна?

— Конечно. А разве нет?

Он посмотрел на Сэрайс. Это? Прелестно? Что это — лесть? Или у нее просто нет вкуса? Невежество? Неужели она искренне восхищается тем, что он сотворил? Этой необычной, мучительной картиной, мрачной и чуждой…