Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег) Страница 19

— Вы, трое, — окликнул он последних. — Останьтесь. Воды.

Один из стражников приволок из сеней полное ведро, остановился, опасливо зыркая на окна и на захлопнутую дверь. Жердяй хмыкнул:

— Хозяйственный. Молодец. Ты, — жесткий взгляд уперся в самого молодого. Губы того побелели, но он силился показать, что не боится. — Налей в чашку да побрызгай на нее.

Деревянная чашка в руках у парня ходила ходуном, он расплескал половину. Кое-как собрал пальцы в щепоть и слабо брызнул водой государыне в лицо.

— Ну, что, очнулась? Плесни еще. Что ты, как неживой!

— Мы же! Непрошеные… Что с нами Берегиня сделает?

Жестколицый, скрипнув скамьей по полу, подвинул ее под себя:

— А ничего не сделает… уже. Не трясись. Потому, не успей мы вовремя — не было бы ни ее, ни Берега, ни тебя. Понял, герой?

Парень слабо кивнул.

— Пошел к лешему, раз такой нежный.

Владелец зонтика сам, бесцеремонно, как только что двигал скамью, усадил Берегиню в кровати.

— Спина…

— Пройдет. Сейчас пройдет. Потерпи, душенька… Солнце зашло?

Стражник, которого обозвали хозяйственным, приник к окошку:

— Да уж… Тучи невпрогляд.

— Вот и хорошо. Разувайтесь. Пояса с мечами снимайте. И броню, — его колючий взгляд не оставил стражникам выбора. — Возьмите ее под руки.

Жердяй изготовился, целя зонтиком в печь, но тут молоденький стражник не к месту ахнул, указав обкусанным ногтем: кровь, капнув с повязки у государыни на спине, упала на пол махровой алой гвоздикой.

Шли бесконечно долго. Каменная вязь погребов студила тела, пол морозил босые ноги, взбивавшие мелкую пыль, а лестницы были мрачны и бестолковы. Провожатый то удалялся вперед, обозначая себя лишь колыханием пламени в железных чашах и слепым постукиванием зонтика, то вдруг показывал жесткую спину. Стражники старались топать как можно громче, чтоб хотя бы эхо раздробило вязкую тишину. Государыня почти висела у них на руках, а за ее спиной пятнили камни обильные розовые цветы.

Зал оказался огромен. Высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо лампа, обкрученная пыльной кисеей. Вились лохмотья паутины. Пыль устилала пол ровным, нигде не тронутым слоем. В ней глохли шаги и дыхание. Накатил смрад. Стражи, охнув, остановились. Потом попятились, выпустив государыню; словно собаки, задышали ртом. Из темноты смотрели на них мохнатые желтые глаза.

У Берегини хватало сил, чтобы не упасть. Она сосредоточилась на этом (красные капли падали, превращаясь в цветы…).

— Уложите ее, — в лишенном интонаций голосе явственно прозвучал страх.

Чьи-то руки придвинули тяжелую скамью и уложили государыню на живот. Занялись раной.

— Подметите цветы.

Прутья метлы торопливо заскребли по каменному полу.

Она почувствовала унижение, словно приговоренная к телесному наказанию, и пальцы сжались на жестких краях скамьи с такой силой, что костяшки едва не проткнули кожу.

— Поверните ее на бок и привяжите, — велел все тот же бесплотный голос. Широкие пелены мягко прикрутили женщину к скамье. Тело невольно дернулось. — Тихо. Потерпи. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Кричи, если хочешь.

И повелительно:

— Выйдите! Все!!..

Ночь Имболга тяжело обвисла на прогнувшиеся деревья. Звездный и лунный свет, проникая сквозь лохмотья туч, смешивался с таинственным мерцанием снега, но казался совсем зловещим. Ни один из священных костров не зажегся в эту ночь. Деревья тряслись и качались, громко скрипели, жалуясь на мороз, на беспощадность лютецкого ветра. Им отзывался полуоборванный волчий вой. От этого воя пробовали стать дыбом, храпели кони, выдыхая нежными ноздрями пар, тут же оседавший инеем на караковых и рыжих шкурах. Переминались, нетерпеливо сжимая поводья, стражники, кутались в меховые куртки поверх кожаных доспехов, поверх шлемов натягивали капюшоны до заиндевелых бровей; бороды и усы (у кого они были) — тоже брались инеем от дыхания. Вислоусый командир замер рядом с крытым возком. Внутри возка топилась печка, и окна, затянутые морозными цветами, светились, словно красные глаза. Ни один другой огонек не озарял изрытую конскими подковами снежную поляну в ресницах густых черных елей. Рассекавший поляну проселок упирался (как раз под ощеренной улыбкой луны) в деревянный разложистый терем: бревна с заткнутыми мхом пазами, сползшая до мелких частых окошек двускатная соломенная крыша. Терем был поднят на столбы — от мышей, и ветер свободно гулял под ним, завывая, заставляя коней переступать ногами, а спешившихся всадников в попытках согреться — топтаться и похлопывать себя рукавицами. К проселку спускалось широкое деревянное крыльцо. Двери терема были затворены, не шел дым из труб, в окошках не было света.

Жердяй в рысьей шубе, небрежно накинутой на плечи, и высоких сапогах стоял на этом крыльце, нетерпеливо кривил губы. Он тоже замерз, но спину держал жестко и прямо, а на локте по-прежнему болтался совершенно неуместный в это время года черный, с костяной фигурной ручкой зонт.

Входные двери скрипнули совершенно неожиданно даже для него. Выпустили женщину в коричневой рваной тунике и шнурованных тувиях, босую. Коса ее растрепалась, волосы лезли на потный лоб, а руки расставлены и глаза незрячие. Она покачнулась, и жестколицый еле успел ее поймать. Отдал короткий приказ, и великан-командир закутал женщину в шубу, на руках легко понес в возок. Тощий двинулся следом. Горстка пыли упала на крылечко холодного, как зима, терема.

В возке жердяй отставил, наконец, свой зонтик, перед этим стукнув в переднюю стенку, чтобы трогали. Кони взяли с места так резко, что седоков бросило назад. Конная охрана сорвалась за возком в карьер. Только снежная пыль летела из-под полозьев и подков, больно резала вместе со встречным ветром лица. И тосковал, захлебывался по пуще волчий вой. Каркали вслед всадникам с дубов и грабов вороны.

Худой разворошил угли в печурке, раздвинул шубу у женщины на груди, чтобы легче дышалось. Вытер пот с ее лица. Откупорил серебряную баклажку, которую носил при себе: оттуда тягуче пахнуло южным летом: сладкой тяжестью виноградных гроздьев. Избегая смотреть на спутницу в упор, жердяй напоил ее вином, отер струйку, сбежавшую с угла рта. Легонько похлопал по щекам:

— Все уже, все, госпожа моя. Уже не больно.

Прижал узловатым пальцем жилку у нее на шее.

— Опять рана открылась, голубушка? Ну, повернись, повернись…

Он, словно заботливая тетушка, уложил женщину к себе на колени, осмотрел повязку на спине. Поджав губы, брезгливо швырнул в огонь упавшие на пол цветы. Натуго перетянул рану поверх старых бинтов свежими.