Марина Дяченко - Авантюрист Страница 2

– Я не с вами беседую, – обиделся старичок.

Он думал, что беседует со мной. И напрасно – потому что я с ним разговаривать не желал.

Я устал. Тюрьма с вонючими тюфяками… Я не решался к ним притронуться и спал на голой лавке, а соседям по камере не надо было другого удовольствия, кроме как изловить на себе вошь и переправить мне под рубашку. Им казалось забавным, что я боюсь вшей…

А ведь прошла всего неделя. Подумать только, меня могли бы схватить еще два месяца назад, и я просидел бы эти два месяца, и три, и четыре просидел бы в ожидании Судной ночи, как вот этот разбойник, и завел бы со вшами дружбу, они бы у меня хороводы водили на ладошке…

Хорошо, что в Судной камере нету тюфяков. А бежать из башни, как говорят, невозможно. Потому что подъемный мост чуть не обваливается под тяжестью круглосуточной стражи, а в обводном рву они вывели какую-то гадкую тварь, ни за какие коврижки не стал бы я плавать в этом рву… Рогатая судьба.

– Молодой господин, – старикашка понимающе улыбнулся. – Человека приличного все это должно страшно удручать… Меня, например, удручает – сырость, вонь… Но на самом деле нам неслыханно повезло. Уже завтра мы будем свободны, как птицы.

Воришка всхлипнул:

– А Судья?

Старичок тонко улыбнулся. Это была покровительственная улыбка человека, который знает больше других.

– Поутру нас отпустят. – Тонкая стариковская рука по-отечески легла на воришкин затылок. – Не хнычь, малый. Без того сыро.

Женщина фыркнула. Разбойник молчал.

И во всей башне стояла тишина; вероятно, стражники на стенах ходили на цыпочках, обмотав сапоги тряпками. И дежурные на мосту переглядывались, прикрывая ладонями огоньки фонарей: тс-с… Судная ночь…

Я все-таки не выдержал и опустился на холодный пол. Сел, подобрав под себя ноги. Привалился спиной к стене.

Скорей бы. Что бы там ни было – хорошо бы процедуре поскорее закончиться… Конечно, если в полночь в стене откроется потайной ход, и оттуда выберется наряженный призраком начальник стражи… Было бы забавно, но почему-то не верится. Не так просто.

В камере становилось все холоднее. Притихший воришка жался к старику, с другой стороны норовила подсесть женщина, она хоть и заявила вслух о своей невиновности, но тряслась все больше, и не от одного только озноба. Разбойник пока держался в стороне – но все мрачнел и мрачнел, и время от времени оглядывал камеру, и тогда я встречался с ним взглядом.

Разбойник не верил стариковым благодушным заверениям. Разбойник знал за собой много такого, за что не то что Судья – распоследний деревенский староста без трепета душевного отправит на виселицу.

– Лучше бы просто вздернули. От звука его голоса я вздрогнул. Мы, оказывается, думали об одном и том же.

– Лучше бы просто вздернули, – упрямо повторил разбойник, глядя мимо меня. – Судили бы… за что знают… а так – сразу за все…

Он вздохнул; от этого вздоха заколебались огоньки свечей. Воришка всхлипнул снова, женщина пожевала губами, в стариковых глазах промелькнуло беспокойство-и тут же исчезло, сменившись терпеливой усмешкой:

– Никто про тебя столько не знает, сколько ты знаешь сам… И ничего? Не судишь? Живешь?

Я стиснул пальцы. В каменном мешке было холодно. Очень холодно. Очень.

Меня зовут Ретанаар Рекотарс. Неделю назад я произнес это имя в лица арестовавших меня людей. И потом еще раз произнес – в тесной судейской конторе. Мне казалось, что этого достаточно – и потому все остальное время я молчал. Не раскрывал рта – последняя гордость отпрыска семьи Рекотарсов…

Этим простолюдинам мое имя не сказало ничего. Ничегошеньки; они равнодушно изучили мои документы, и всякий раз, когда грязные пальцы касались Грамоты, мне казалось, что ощупывают меня самого.

Что? Великий Маг Дамир, от которого берет начало славный род Рекотарсов? Что? Барон Химециус? Закорючки на старой бумаге, а ведь мои тюремщики едва умели читать…

Я молчал в ответ на вздорные обвинения. Я молчал, когда меня подселили в камеру ко вшивым бродягам. Когда меня вели на Суд, я молчал тоже…

А теперь, в холоде и ожидании этой ночи – мне показалось, что если мой язык не развяжется, слова найдут себе другую дорогу. Полезут, в лучшем случае, из ушей.

– А что же, – спросил я чужим хриплым голосом, – кому Судья приговор объявляет? Приговоренным? Чтобы они, надо полагать, своим ходом к палачу бежали и приговор ему на ушко повторяли, так?

Никто не удивился моей внезапной болтливости. Разбойник втянул голову в плечи – этот куриный жест никак не вязался с его мощным телосложением, одиноким глазом и черной бородой.

– Судья – он сам по себе и палач, – женщина нервно огляделась, как до того оглядывался разбойник. – Он как присудит – так и будет, это уж точно… Донесли на меня, будто я того купца отравила. А не травила я, его удар хватил, я только денежки потом пособирала…

Она прикусила губу и повторила жест разбойника – втянула голову в плечи. Я поймал себя на смутном желании сделать то же самое.

– А вас, молодой господин, в чем обвиняют? Простой и доброжелательный вопрос. Еще не дослушав его до конца, я обнаружил вдруг, что мой подбородок надменно вздернут. Старикашка смутился:

– Ни-ни… Я не хотел, что вы…

– Судья сразу увидит, что я невиновная, – быстро сообщила женщина.

– Нет моей вины в его смерти, нет, нет!..

– Не болтай, – мягко посоветовал старикашка. – Разве есть доказательства, что ты травила? Яд у тебя нашли? Или у того покойника в животе яд отыскали? Или кто-то видел, как ты травила его, а?

Женщина мотнула головой.

– Доказательства! – старикашка воздел тонкий длинный палец, – Если доказательств никаких нет…

– Дурак! – сипло прошептал разбойник. – Судья… Он…

Женщина открыла рот, чтобы что-то сказать – но осеклась. И все замолчали, как по команде; в Судной камере воцарилась тишина, огоньки свечей некоторое время стояли неподвижно и остро, и я почувствовал, как по коже продирает мороз.

Кажется, наверху скрежет-нуля лебедка. Тюремщик?

Железная крышка лежала грузно, дышать становилась все труднее, они уморят нас, как крыс, может быть, в этом и заключается справедливость Судной ночи?!

– Тихо, – прошептал разбойник, хотя все и так сидели, затаив дыхание. – Тихо… Тихо…

Рядом с моим лицом ползла по мокрому камню седая мокрица с прозрачным брюхом.

Язычки свечей дрогнули. Заколебались, но не резко, как от сквозняка, а плавно, болезненно, будто водоросли на дне. Я успел заметить, как переменился в лице разбойник, как вытянулась замурзанная физиономия воришки, как женщина вскинула руки, будто желая укрыться от камня, летящего в лицо; все они, уже не скрываясь, кинулись к старичку, ища у него помощи и поддержки, один я остался сидеть, впечатавшись спиной в камень, очень холодный камень, очень, таким же холодным будет мое собственное надгробие…

Свечи погасли. Впрочем, в них уже не было надобности.

Он стоял посреди камеры; в первое мгновение мне показалось, что он бесплотен, что сквозь складки его одеяния просвечивает противоположная стена, а короткие ноги не касаются пола. Возможно, в какой-то момент так оно и было – но уже спустя секунду он стоял, расставив ноги в грубых крестьянских башмаках, и был столь же реален и осязаем, как я, как разбойник, как воришка, как мокрица на стене.

Я судорожно поискал глазами потайную дверь. В молочно-белом свете, придавшем камере сходство с каменным подойником, стены оставались столь же слепыми и неприступными. Ни щелочки. Ни скважины, куда вошедший призрак мог бы вставить свой призрачный ключ…

Впрочем, разве он призрак?!

Он не казался старым. Маленькую голову покрывал тяжелый седой парик, тщедушное тело тонуло в пышных складках судейской мантии, огромные башмаки казались гирями, якорями на тонких, как у паука, затянутых в черные чулки ножках. Страшным он не казался тоже – ни страшным, ни величественным, а ведь даже деревенский староста, отправляя суд, старается выглядеть внушительнее и умнее, чем обычно…

– Здравствуйте, господа.

От звука этого голоса меня прошиб холодный пот.

Ненавижу скрежет железа по стеклу. Ненавижу тихий треск рвущейся паутины; голос Судьи вбирал в себя все подобные звуки, неявно вбирал, но так, что мне захотелось зажать уши.

Воришка скорчился на каменном полу, изо всех сил прижимая руки к животу. Женщина икнула. Старикашка сидел неподвижно, спокойно сидел, вроде как у себя дома, но одноглазый разбойник жался к его колену, а потому вся компания выглядела дико. Фальшиво выглядела, как на лубочной картинке, изображающие житье какого-нибудь доброго отшельника…

– Что ж, – Судья огляделся, будто выбирая место поудобнее, отступил к стене, привалился к ней плечами и скрестил руки на груди. Вот так я будто бы всех вижу…

У него было маленькое темное лицо с голым подбородком и тонким крючковатым носом; пряди седого парика небрежно свешивались на лоб, а из-под них посверкивали глаза, похожие на две черные булавочные головки.