Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – паладин Господа Страница 2

Ярость ударила в голову с такой силой, что я зарычал, схватил меч и бросился к двери. Прогремели ступеньки, я сбежал во двор. Холодный воздух наступающей ночи охладил лоб, я выбросил в сторону левую руку, пальцы ухватились за что-то, я сжал их и не разжимал. Грудь быстро и часто вздымалась, я дышал часто, с хрипами, с надрывом.

Вокруг меня образовалось чистое пространство. От множества фонарей бегут косматые тени, но в освещенном красным светом круге пусто. Испуганные голоса доносятся сквозь грохот жерновов из черноты:

— Что с ним?..

— Бесноватый, грят…

— Это который с Ланселотом…

— Братья, отойдите от греха…

— Да, сбегайте за лекарем. Если он кинется, то сетью его. Или на копья…

Я несколько раз глубоко вздохнул, гипервентилируя легкие, а теперь — насыщенную кислородом кровь — в мозг, в мышцы, взять себя в руки, это мы все знаем, нет хуже для человека моего времени стоять вот так под брезгливыми взглядами толпы…

Из темноты выступила фигура в надвинутом на глаза капюшоне. Монах двигался неслышно и ровно, словно плыл над землей, меня на миг охватило чувство нереальности. Голос из-под капюшона раздался звучный и участливый:

— Сын мой, тебе плохо?

— Спасибо, — прошептал я, — уже справился…

По толпе прокатился вздох облегчения. Монах кивнул, сказал:

— Лаудетор Езус Кристос!.. Могу чем-то помочь?

— Я сам, — ответил я. — Всегда сам.

Пальцы долго не хотели отпускать крюк коновязи, в который, оказывается, вцепились железной хваткой. Монах поддержал меня под локоть, так мы прошли до входной двери моего дома, я взялся за дверную ручку, а он сказал в спину:

— Ты никогда не бываешь сам, сын мой.

Я обернулся, спросил враждебно:

— Почему?

Он перекрестился, сказал смиренно, тихо:

— С тобой всегда твоя совесть. С тобой всегда твоя гордыня… С тобой страхи, а их легион. Даже самый мужественный человек чего-то страшится, хотя не признается порой даже себе… Но сатана все замечает, любую щелочку расширяет до пропасти, чтобы отрезать человека от прямой дороги к богу. Потому держись, сын мой!.. Ты не один. Бог всегда с теми, кто впускает его в свое сердце.

На стук дверь открыл заспанный слуга. Я обернулся на пороге, сердце сжала боль, у монаха слишком понимающие и сочувствующие глаза, сказал тихо:

— Спасибо… Спасибо за добрые слова.

— Если что, — ответил монах, — я всю ночь в часовне… Что это было, брат?

— Искушение, — ответил я в понятных ему символах. — Искушение.

Лавка снова застонала, но я заставил себя лежать недвижимо, и она недоверчиво умолкла. Монах назвал меня братом, а эти люди — не простолюдины, за словами следят. Я в подвешенном состоянии: инквизиция еще не решила, как со мной поступить; там идут жаркие дебаты, есть возможность показать эрудицию, пофехтовать знаниями, вспомнить подходящие цитаты, изречения, мысли, максимы, поймать оппонента на логическом проколе и поднять его на смех…

На какое-то время про меня даже забудут, углубившись в дебри теологических споров. Однако монахи, что следят за работой святого трибунала, помнят и знают, что среди горожан Зорра находится человек, которого вскоре ждет либо оправдание, либо костер.

«Леди Лавиния», — шептали мои губы. Черт, что во мне сидит, что я автоматически воспринимаю любое замечание в свой адрес как оскорбление? Ладно, с рыцарями привык, но почему с этим ангелом во плоти так? Ведь она увидела простолюдина, каких видит всю жизнь. По доброте своей… и на радостях, что доехала, дала ему монету, хотя могла и не давать. Какая муха меня грызанула волчьими зубами?

И снова я бродил по городу, единственный, кто выглядел праздным в этом мире деловитых муравьев. Рабочие спешно восстанавливают стены, ворота уже новые, решетка поднимается и опускается без скрипа. Ремесленники укрепляют на башнях и даже на стенах небольшие баллисты, что могут швырять камни и горшки с кипящей смолой.

По всему городу режут скот, солят, коптят, готовят на зиму мясо, засыпают в закрома зерно, муку. Мелкие отряды рыцарей каждый день выезжают из Зорра вроде бы на охоту, но тщательно прочесывают леса. Карл ушел и увел громадное войско, но за его армией тащился всякий сброд, которому бы только пограбить. Многие остались, эти мародеры и грабители все еще нападают на окрестные села.

Мне пару раз предложили присоединиться к таким отрядам чистильщиков. Не столько из-за моих личных достоинств, — я все еще для многих не настоящий рыцарь: слишком быстро удостоен этого высокого звания, мало кто видел меня в сражениях, мало кто мог поручиться, что я надежен, — но о моем молоте уже ходят легенды. Я помалкивал, ибо только я вижу серьезные недостатки такого оружия. Он хорош, когда нужно куда-то метнуть и что-то сшибить, но даже стрела бьет намного дальше. К тому же абсолютно бесполезен в ближнем бою, лицом к лицу, — слишком неповоротлив…

Дважды мне почудилось, что мелькнуло синее платье, я бросался в ту сторону как сумасшедший, но всякий раз оказывалось, что мерещится. И всякий раз чувствовал такое разочарование, что перехватывало дыхание и сжимало сердце.

Слонялся бесцельно, вдыхал запахи кожи, горящих углей, уступал дорогу стадам овец, коров, слушал разговоры о бытовых проблемах, о видениях, о сравнительных достоинствах рыцарей, однажды услышал любопытное даже о себе, но не рискнул остановиться и послушать, — мужчин с моим ростом раскусывают быстро.

Из кузницы вышли двое крепких мужиков, распаренных, красных, рухнули задницами на колоду. Один снял с пояса флягу, отпил, дал другому.

— А ты знаешь, — сказал он вдруг, — мой сосед… помнишь, я говорил, что как только я в кузницу, а он к моей жене? Так вот, он оказался вампиром!

Второй подмастерье едва флягу не выронил:

— Да что ты говоришь? Как же ты обнаружил?

— Я вбил ему в сердце осиновый кол, так он сразу и помер!

Мужик перекрестился, сплюнул под ноги.

— Велика сила дьявола, но и мы, христиане, что-то умеем.

Не зная, куда себя деть, я вернулся, но и там не находил покоя, меня метало по комнате, как ветер — воздушный шарик. Теперь у меня своя комната, могу держать слуг, что и делаю, все-таки амулет хоть и скудновато, но снабжает золотом, а здесь на серебряную монету можно прожить месяц. На стене доспехи Арианта, его меч и щит. Даже браслеты я снял, чтобы не слишком выделяться среди жителей Зорра, воткнул в стену кинжал и повесил их на рукоять.

Только молот всегда при мне, заметно оттягивает пояс, но я уже привык, сроднился. Хотя так и не понял его механику. Давным-давно, когда я пытался посещать юношескую студию бокса, тренер объяснял, что существует чистый удар, когда противник содрогается всем телом и медленно опускается на пол на том же месте, и грязный — когда противник отлетает назад, то есть удар с толчком. Бывает вообще только толчок, когда противник отлетает, даже может упасть, но тут же вскакивает, готовый продолжать бой.