Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович Страница 2

Это было нетрудно: Брюзга, Пузан и Никакой. Брюзга сухой как жердь, на голову выше двух остальных, с ввалившимися щеками, тонкими бледными губами и недовольным всем на свете лицом то ли неподвластного никаким человеческим чувствам нелюдима, то ли одержимого жральными червями4 страдальца. Пузан — полная ему противоположность: с объемистым чревом любителя вкусно поесть и хорошо выпить, с пухлыми, как у младенца, пальцами и толстощекой красной физиономией. А Никакой именно что никакой: не высокий и не низкий, не молодой и не старый, не худой и не толстый, с лицом невыразительным, как чистая школярская доска. Временами он казался деревянной статуей, неизвестно зачем усаженной в почетное кресло.

Брюзга величественно кивнул — и воспрянувший служитель с размаху ударил в гонг. Чистый бронзовый звон волной прокатился по залу над головами сидящих. Служитель возгласил так торжественно, словно оглашал новый королевский указ:

— Черат Тагодеро, Третий Школариум!

К выложенному коричневыми камешками кругу, чуть вздымавшемуся над темными досками пола, довольно уверенно направился рослый Школяр. Тарик его не знал, как и остальных, но сделать кое-какие выводы было нетрудно. Единственный из Школяров, этот Тагодеро щеголял не просто в суконном форменном кафтанчике: одежда у него из кадафаса, самого тонкого и дорогого сукна из дозволявшихся Школярам. Папаня у него, надо понимать, ох какой денежный. В Школариумах таких звали Щеголями. Иногда они бывали хорошими товарищами: подсказывали не хуже прочих, кружились во всех школярских проказах, — а иногда строили из себя, задирали нос, держались своей тесной кучкой...

К стоявшему с беретом под мышкой Школяру шустро под-рысил служитель и подсунул ему мешок, сжав горловину так, что туда могла пролезть лишь мальчуганская рука и ничего подсмотреть не удавалось. Школяр запустил руку в мешок. Легонький стук перебираемых деревянных фишек с символами лекционов5продолжался недолго — значит, Щеголь уверен в себе: иные это дело затягивают. Шагнул вперед, положил фишку перед Брюзгой и вернулся в круг.

— Что тут у нас... — протянул Брюзга. — Мироустройство... Не самый трудный лекцион, требует лишь хорошей памяти, но жребий есть жребий, начальством утверждено... Скажи-ка нам, Школяр, что такое Большой Круг...6

«Вот это так свезло щеголю», — не без зависти подумал Тарик. Такое и Птенцы быстро заучивают, а уж попавший на квартальное испытание, а значит, заработавший на прежних четыре золотых совы7... Все равно что спросить, сколько ног у кошки.

К его удивлению, стояло молчание. А еще больше он удивился, когда услышал голос:

— Ну, это... Все равно как ремень на брюхе...

Вот это пентюх! Правильный ответ звучал так: «Большой Круг — самый большой пояс нашего мира, обнимающий наш мир ровно посередине...»

Голос Брюзги звучал жестко:

— Сколько Архипелагов в Морях Большого Крута?

— Ну, это... Два вроде...

«Четыре, болван!» — мысленно воскликнул Тарик. Уж такого-то не знать... Необязательно помнить все острова, но для хорошего ответа надо знать главные. Сейчас Брюзга это и спросит — а Щеголь, уж ясно, будет бекать и мекать. Точно: Папенькино Чадо... Надо же, и на квартальные испытания лезут неучи...

— Куда же еще два делись — совершенно непонятно, — протянул Брюзга с язвительностью, которую Тарик вполне разделял. — Никто не сообщал, что они вдруг провалились в море... Ну что же... Скажи-ка нам, Школяр, какой образ имеет наш мир?

— Ну, это... Кругляшок навроде монетки...

Вот это дуболом! «Мир наш сотворен Создателем так, что имеет образ шара».

— Ах, наподобие монетки... — вовсе уж зловеще протянул Брюзга. — И где же покоится наш мир?

— Ну, это... в бескрайнем море, которое без берегов...

Тарик невольно зажмурился на миг: показалось, что сейчас грянет гром, разгневанный Создатель ниспошлет молнию с небес — и останется от Щеголя один пепел... ну, может, еще и башмаки — тоже фасонные, из тонкой кожи. «Мир наш подвешен Создателем ни на чем в бесконечном синем воздухе».

Молния не обрушилась, и гром не грянул. Рассуждая, быть может, вольнодумно, можно заключить, что не станет всевидящий и всемогущий Создатель карать огнем небесным такую вот блоху. Отец Михалик что-то такое говорил не так давно: Создатель, мол, глух к мелким проступкам...

Кажется, все ясно, даже скучно делается. В каждом Школариу-ме сыщется кучка Папенькиных Чадушек. В лекционах, какой ни возьми, они ни в зуб ногой, но богатенькие папеньки ясным всем манером улещают Титоров, и детки не просто успешно проходят испытания — золотых сов получают. Правда, прилику ради не вместе с остальными, на испытаниях таких под удобным предлогом оставляют без совы, откладывают вручение на потом — а потом Папенькины Чада появляются с золотенькими птушками и расхаживают с ними безо всякого стеснения. Значит, и на квартальных испытаниях то же самое, правду Куталер-Проныра говорил.

— Что думаете, друзья? — обратился Брюзга сначала к Пузану, потом к Никакому.

— Отложить решение на потом, — незамедлительно ответил Пузан, и Никакой согласно кивнул.

«Ну, так и есть, — подумал Тарик, — в точности как в нашем Школариуме: отложат на потом, а там Щеголь появится с золотой совушкой. Здесь даже проще: никого из соучеников Щеголя нет...»

— Отчего же у тебя столь скверные познания в мироустройстве, Школяр? — с нехорошей вкрадчивостью осведомился Брюзга.

— Ну, это... Папаня говорит, нам мироустройство ни к чему, незачем оно в нашем мастерстве...

— Великолепно! — трескуче расхохотался Брюзга. — Ни к чему мироустройство... — И безо всякого перехода завопил: — Да как у тебя язык повернулся, недомерок, такое вымолвить? Добро бы речь зашла про циферный счет или там чтение, но ляпнуть такое о мироустройстве! Каку тебя совести хватило, невежа, башка деревянная?!

Внезапно он вскочил, выпрямился во весь свой немаленький рост, воздел костлявую руку так, что япанча съехала на левое плечо и повисла на скреплявшей ее цепочке с гравированным на бляхе символом Собрания — совой с распростертыми крыльями. И закричал так пронзительно, что у Тарика аж в ушах зазвенело:

— Мироописание — законная гордость нашего славного королевства Арелат, королева всех наук! Ибо в те времена, когда пресловутый ученый мир всех прочих держав коснел во мраке невежества, наш великий мироописатель Гаремат Карарий, вдохновленный Создателем, установил истинный облик нашего мира! Пока именовавшие себя учеными варвары полагали наш мир кругляшком вроде монетки, плавающим в некоем бескрайнем океане, Гаремат явил людям истину: мир наш шарообразен и подвешен Создателем ни на чем! И донес эту истину в самые глухие уголки мира! За что в бессильной злобе и ревности был убит выползнями наших зловредных соседей, но повстал ныне в виде монументов...

Он витийствовал так, словно стоял на самой большой площади столицы, Королевской, вмещавшей, говорил Титор, шесть раз по тысяче человек и еще полстолька, и площадь та была забита людьми, слушавшими в почтительном молчании. Положим, и в квадратном зале царило почтительное молчание, но слушателей здесь было всего- то две дюжины да еще пять голов, а это, подумал Тарик, убавляло торжественности...

— Кто привел сюда этого... эту... Титор, встать!

Справа от Тарика скрипнул отодвинутый стул.

— Ах, вот он, виновник торжества! — саркастически захохотал Брюзга. — Ну-ка признавайтесь, хороший мой, чему в вашем Шко-лариуме учат и как? Каким вообще волшебством означенный неуч попал на квартальные испытания? Каким чудом заполучил четыре золотых совы? Как оказалось возможно, чтобы такой дубоголовый благополучно прошагал четыре ступени познания? Да он и на первой должен был цыплячью шейку свернуть! Это здесь Школяры тянут жребий, а на испытаниях в обычных Школариумах отвечают по всем изучаемым лекционам! Как же он ухитрился четыре раза получить золотых сов?