Левый берег - Святослав Владимирович Логинов Страница 2

— Ваше величество, вы позабыли собственные слова: где ступили ваши войска, там и вы вместе с ними.

— Ты здесь не умствуй, а следи, чтобы никто прежде времени не обнаружили наши войска.

— Отличная оговорка: прежде времени. Значит, можно вообще ничего не делать, а когда тайны сами выплывут на свет, молча решить, что время настало.

— Нам повторять, чтобы ты замолк?

— Как можно, сияющий повелитель? Слушаю и… это… повинуюсь!

* * *

Большое торговое село раскинулось у одного из притоков Елюена. Города у него и впрямь не было, дома и юрты раскинулись вольно, ничем не огороженные.

Ханские сотни приблизились к селу в полном молчании, утро только близилось, рассвет ещё не наступил, и никто не замечал приближающееся войско.

Нойон-хан выхватил шашку, секанул недвижный воздух.

Сотни копыт вспороли землю. Взметнулись клинки, у иных всадников в руках запылали факелы. Село должно быть сожжено, и с этим незачем тянуть. Всё происходило в тишине, крики и боевой визг раздадутся потом, когда разбуженные жители начнут заполошно выскакивать из горящих домов, и всадники станут рубить их всех без разбора. Такова воля сияющего владыки.

Нойон-хан поднялся на небольшой пригорок, откуда было бы удобно наблюдать за сражением. Хотя, какое это сражение? — казнь непокорных, кровопролитие, месть тем, кто прислал послов, оскорбивших величие.

И он увидел, что с близкого неба, ещё не начавшего светлеть, опускается что-то вроде огненной паутины или моросящего, но тоже огненного дождя. Оно не могло осветить небо или землю, но было отлично видно в предутренней мгле. Конную лаву оно настигло, когда до домов оставалось меньше, чем ничего.

Ни дома, ни юрты, ни даже сараи и ограды не пострадали от небесного огня, а нападавшие: кони и всадники один за другим вспыхивали дымным пламенем и падали, обращаясь в чёрные головни. Лучший тумен был уничтожен во мгновение ока, а село, кажется, даже не проснулось.

Нойон-хан не стал долго смотреть, как огненная граница движется в нему. Он рванул поводья, подняв коня на дыбы, и поскакал к реке, где на самом берегу остановилась его свита. Добраться туда он не успел, что-то ударило его в спину, хан кувырнулся с седла, свет перед глазами померк. Очнувшись хан почувствовал, что стоит на коленях, а руки крепко стянуты в локтях. Подняв голову, он обнаружил себя в незнакомом зале с каменными стенами. Перед ним сидело несколько человек, лица их были закрыты.

— Что ты можешь сказать нам, Нойон-хан? — раздался вопрос.

Хан молчал. Не привык он говорить, стоя на коленях, да и сказать ему было нечего.

— Тебе было объявлено, что ты не можешь претендовать на земли по левому берегу Елюена. Однако, ты пришёл сюда.

— Мы не собирались здесь ничего захватывать, — Нойон едва ли не с ужасом понял, что оправдывается. — Нам не нужны эти посёлки, и мы не собирались брать здесь какую-то добычу. Мы всего-лишь желали наказать непокорных.

— Неважно, что ты собирался, но ты явился на левый берег со своими войсками. Этого вполне достаточно, чтобы отрубить тебе голову.

— Н-нет… — неожиданно дрожащим голосом произнёс Нойон-хан.

Одна из сидящих фигур поднялась, и хан узнал Ар Мениха — своего придворного чародея.

— Я обещал повелителю, что сохраню ему жизнь, и сейчас прошу избрать ему такое наказание, чтобы я не стал лжецом перед теми, кто слышит.

На долгую минуту упала тишина, затем прежний голос постановил:

— Пусть будет, как ты просишь. Нойон-хан останется жив. Но, чтобы он не мог отдать нового преступного приказа, ему следует вырвать нечестивый язык.

Фигуры судей исчезли.

Сильные руки вздёрнули хана в колен, загнули нелепым образом, так что оставалось только беспомощно перебирать ногами, следуя за безжалостным поводырём.

— Стража!.. — засипел хан.

— Сейчас тебе будет стража, — усмехнулся тот, кто тащил хана.

Низкий зал, куда приволокли связанного, освещался двумя факелами. Очаг, полный горящего угля, бросал отсветы на стены, сложенные из саманного кирпича.

Нойон-хана толчком усадили на массивный стул, вытесанный из толстого обрубка бревна, споро прикрутили к высокой спинке. После этого охранник отшагнул в сторону, позволив рассмотреть себя. Широченные шаровары, красный пояс, дважды охватывающий стан, передник, прикрывающий грудь. Среди придворных Нойон-хана так наряжался только палач. Лица ката заросло густой бородой, и Нойон, не привыкший приглядываться к лицам окружающих, не мог понять тот ли это лиходей, что служил ему, или просто очень похожий.

— Приказываю меня развязать! — на пробу произнёс он.

— Всему своё время, — последовал ответ.

Нет, это был явно другой палач. Свой не посмел бы ответить так.

— Хамид, смотри и учись! — сбоку появился второй палач, помоложе, склонился над связанным Нойоном. — Хорошенько его привязать, так он никуда не денется. Но и разевать пасть сам не станет. Нужен ретрактор или попросту — распялка.

Хан почувствовал, как в рот ему вбивают металлический кляп.

Уклониться и отвернуть голову не было никакой возможности. Рот оказался раззявлен, как никогда не удавалось прежде.

— Вот так, аккуратненько, чтобы зубы не сломать. А язык, вот он, всё для твоего удобства. Цепляй его клещами и тащи наружу.

Нойон-хан задёргался, пытаясь спасти свой язык, но от палача не вырвешься. Палач шуровал во рту клещами, не обращая внимания на стоны и, продолжая давать пояснения помощнику.

— Холодные клещи не бери, а то язык порвёшь. До красна раскалённые — тоже не ладно: сожжёшь язык и урезать не сможешь. Клещи должны быть разогреты в меру, чтобы железо шипело, но не калилось до красна. Язык вытягивай силой, он у преступника длинный: у иного в пол-локтя, а у другого и целый локоть длинной. А обрезать язык бери калёный нож из самого жара.

Хан извивался, мычал, дёргался. Всё было словно не с ним, даже боль жила отдельно от него, только выпученные глаза продолжали видеть страшно растянутый язык, которому, кажется, не было конца.

Тускло светящийся кинжал секанул по растянутому языку, разом отрубив все чувства. Погас свет, исчезла боль, сознание пропало, словно и не было его.

Медленно и мучительно вернулось время. Тяжёлое ломотное ощущение в глотке, челюстях, голове. Даже не боль, а бесконечная мука, не позволяющая издать ни единого стона. Пропало даже самосознание: кто он, где… что с ним случилось.

Потом из беспамятства выплыли слова: «вырвать язык».

Непонятно, есть язык или его нет. Опухоль залепляет глотку и ломит, ломит, ломит… Хоть бы завыть, заплакать, но и этого ему не позволено.

С трудом продрал глаза, глянул, страшась увидать серые стены пыточной камеры, но обнаружил знакомые ковры дворца, перенесённого на правый берег. Под головой пуховая