Мария Галина - Лютня и всё такое Страница 2

— При одном только взгляде на тебя, Лютик, видно, что ты бабник и тщеславный щеголь.

Лютик не стал спорить. Он и до этого спорил только чтобы доставить удовольствие Эсси. Как будто в старые добрые времена… И все впереди. И они молоды, голодны и талантливы. И все друзья живы. И даже враги живы. К тому же он, Лютик, и правда бабник и тщеславный щеголь.

С моря шли тяжелые, плотные как размокший войлок, тучи; свет, разлившийся по воде, сделался серым, рябым, и Лютик рассеянно подумал, что такой свет можно вставить в балладу. Что-то вроде — «а над водой разливалась заря цвета старого серебра…». А рифма? Ребра? Бедра? Ведра? Ветра? Ветра вроде по смыслу может сработать, но ведь банально… Это все равно что «корабли» и «вдали»…

Банальность, это, конечно, хорошо, но ведь не до такой же степени.

Вдали и правда, точно паук на ниточке, болтался корабль, мачты уже какое-то время назад вылезли из-за мутного горизонта, а теперь показался весь корпус: Лютик обозревал корабль с рассеянным интересом.

— Гляди, Куколка, — сказал он, наконец, — это не тот, что твой…

— Этот холк? — Эсси приставила к глазу сомкнутые на манер подзорной трубы пальцы.

— Этот когг, — поправил Лютик, — пора бы уже различать, раз уж… Холк, он одномачтовый, вообще-то. А хорошее торговое судно должно быть надежным. Вот, три мачты, та, что наклонена к носу — фок-мачта, прямоугольный парус, вон та — грот-мачта, тоже прямоугольный парус, вон та — бизань — косой парус. Водоизмещение — где-то 500 тонн, осадка примерно три метра, ширина… ну, стандартная для таких размеров ширина. Я так думаю, Куколка, он совсем недавно сменил специализацию — прежде служил в конвое. Видишь лафеты для бомбард? Конечно, не видишь.

— Брось, Лютик, ты тоже их не видишь — с такого-то расстояния.

— Эльфийская дальнозоркость, Куколка. Сама знаешь, эльфы способны с пятисот шагов попадать белке в глаз. Унаследовал от далеких предков. Наряду с абсолютным музыкальным слухом и чистым голосом, чистым, несмотря на все те испытания, которым я его подвергал…

— Лютик, ты трепло.

Эсси встала и ловко оправила ярко-синюю, точно перья лазоревки, юбку. К подолу прилипла веточка водоросли, похожая на кружево.

— Ну, трепло, — легко согласился Лютик. Он тоже встал, перо на роскошном бархатном берете отсырело и развилось, надо будет вообще заняться гардеробом, подумал он мимоходом, вдова предыдущего бургомистра неравнодушна к музыке и вообще поощряет искусства, а для таких вот дам-покровительниц у него, у Лютика, есть парочка рифмованных заготовок, только имя подставить…

— Надо идти, — Эсси не смотрела на Лютика, смотрела в сырой песок. Там, где волна подползала к кромке прилива и уходила прочь, оставляя серые, дрожащие на ветру клочки пены, песок был бурым и плотным, чайки и вороны рылись в грудах остро пахнущих водорослей в надежде отыскать что-нибудь вкусненькое — ему будет приятно если я…

— Эсси, — Лютик тоже не смотрел на нее, и тоже разглядывал пену. Со времен князя Агловаля и сырых, уходящих в глубину ступеней, Лютик не очень-то любил море. Он море и раньше не очень-то любил, если честно, хотя в портовых кабаках — и в приличных домах с воодушевлением пел хвалу свободной стихии. Куда это годится, когда так много воды? — Эсси, а ты уверена, что…

— Я все гадала, когда же ты скажешь это! — Эсси вновь с досадой сдула с лица прядку, открыв ярко-синий глаз, не хуже того, что был уже на виду. — Да, уверена! Да! Я слишком долго жила для себя! Я слишком долго была эгоисткой, а сейчас могу сделать счастливым хорошего человека… Я не думаю о себе! Я думаю о нем! И это совершенно, совершенно новое ощущение! И это прекрасное ощущение, Лютик!

Лютик, который до сих пор шел, разглядывая носки щегольских башмаков с пряжками, поднял голову и внимательно посмотрел на нее.

— Ну да, — тихо сказала Эсси, хотя Лютик не промолвил не слова, — ну да, ты прав. Мы с тобой слишком хорошо друг друга знаем, нет нужды притворяться, верно? Я не хочу до конца жизни скитаться по дорогам. Не хочу петь на чужих свадьбах, зная, что своей у меня никогда не будет. И потом, Лютик, еще год-другой, и они перестанут меня приглашать. Кому нужна старая поэтесса, терзающая лютню сморщенными руками? А голос, Лютик, голос? Разве он не покинет меня никогда — невзирая на холод, на ветер и все эти бесчисленные ночевки в чужих домах…

— Ну, до этого еще…

— Погоди, Лютик! Сам знаешь, я права. Ну, не год-другой, лет пять-десять, но ведь все равно… Я хочу жить в тепле и умереть в тепле. Я хочу семью, Лютик. Мне страшно, Лютик. Холодно, пусто и страшно. Я вижу как другие… как женщины греются у родных очагов, неужели я обречена скитаться по чужим домам только потому что… обладаю этим проклятым даром ловко щипать струны и сердца?

А что остается мне? Захватанные чужими руками умывальные кувшины, тазы со скользким дном, все эти… эти сырые простыни, если они есть вообще… комковатые матрасы… клопы. А панталоны? Панталоны, которые еще не успели просохнуть, а ты все равно надеваешь их, потому что петь в чужом доме надо в чистом, как перед смертью или перед врачом… а когда низ живота ноет, потому что пришли твои дни, а ты трясешься в дилижансе и даже не можешь крикнуть вознице, чтобы он остановился, что у тебя живот крутит, что тебе надо, а в такие дни живот почти всегда крутит, Лютик, а ты терпишь, потому что в экипаже сидят чужие мужчины, и возница чужой мужчина, и тебе стыдно. Хватит с меня. А он меня любит. Любит и жалеет.

— И понимает?

— Поймет. Мы привыкнем друг к другу. Притремся.

— А ты его любишь?

Эсси прикусила губу так, что та стала белой, и расширенными глазами уставилась в пространство. Потом тихо сказала:

— Не говори мне больше о любви, Лютик.

Она была бы плохая поэтесса, если бы не обладала романтичной натурой, думал Лютик, вдавливая в песок каблуками крохотные, розовые продолговатые и заостренные, точно женские пальчики, ракушки, но ведь нельзя же так, в самом деле. Он тихонько вздохнул и до самого порта они шли в молчании.

Порт еще не оправился — не столько от долгих зимних штормов, сколько от военной блокады: склады чернели вдалеке, мрачные и облупленные («сундуки мертвецов» — подумал Лютик), причалы густо обросли зеленью и горстями морских блюдечек, зеленые бороды водорослей, непотревоженные тяжелыми боками швартующихся судов, полоскались в воде у свай.

Скоро сюда хлынут нильфгаардские товары, думал Лютик, и нильгаардские флаги заполощутся в сером воздухе. То, что надолго остановило бурную и пряную жизнь порта, скоро вдохнет сюда живую энергию. Войны, продолжал размышлять Лютик, какие бы побуждения не приписывали историки тем, кто их затевает, на деле вызревают и разряжаются независимо от людской воли, они нечто вроде грозы или землетрясения, или лесного пожара, страшного, разрушительного… но после пожара природа цветет с особенно яростным буйством.