Олаф Локнит - Зов Древних Страница 2

В небольшом полукруглом покое старинной башни, возведенной в десяти полетах стрелы полуденнее холма, который нес на макушке тяжелую корону Фрогхамока, в утренний час, когда солнце почти выбралось из-за далеких гор и неярким золотистым глазом осторожно посмотрело в стрельчатое окно, поздним летом, после обязательных упражнений в мечном бое и посещения термы, отдыхали на ложах двое молодых людей, занятых неторопливой, как и подобает золотой молодежи, беседой за кубками старого вина и прохладного напитка из лесных ягод.

— Да, разумеется, природа северных земель величава и спокойна,— уверенно изрек первый — обладатель красивого сочного баритона, атлетически сложенный, но склонный к полноте, румяный, черноволосый и кудрявый молодой человек. Его звали Юний, он был главой анналов права при королевском Хранилище рукописей. Ныне проводил он ежегодный летний отдых от необременительных своих трудов в обществе друга.— Но ведь ты уже год не путешествовал, не посещал собраний в столице, даже в библиотеке тебя не встретишь. Почему, Септимий? Ты губишь себя во цвете лет! Септимий Мабидан, сын наместника, тоже молодой мужчина, золотоволосый, стройный, даже худощавый, пожалуй, с тонкими и острыми чертами привлекательного лица, выдающими его происхождение от горцев, вздохнув, несколько иронически ответил:

— Мне скучно в столице, о, заботливый Юний.

— Так ли я понял тебя? Вся мудрость столичных книгохранилищ пресна и скучна?

— Именно так, друг Юний. Сто свитков сочинений велемудрых философов не сравнятся в красоте с самыми обычными сказками про эти края.

— Ужели ты стал верить сказкам? Ты, ценитель духовных сокровищ и знаток древних величественных преданий?

— Сказки ничуть не менее величественны, чем предания, а сокровищ в них сокрыто более, чем в занятой помыслами о высоком голове ученого. Сказки и сами были некогда преданиями или трудами мудрецов, только ныне они повиты столетиями, и тем они ценнее. Почему я должен верить только тому, что записано в хронографах? Только потому, что их изложение логично, а сказка нет?

— Не хочешь ли ты высказать предположение, что не любая сказка — красивая ложь, напудренная и нарумяненная, как старая дама в придворном собрании?

— Куда больше! Я утверждаю здесь, что любая сказка — истина, притом более высокая, чем истины современности, поскольку испытана временем. А раз она испытана временем, то может быть испытана и нами! — заключил Септимий торжественно.

— И ты, разумеется, решил дождаться, пока тебе, как посвященному, откроются ее врата? И не иначе как именно здесь? — язвительно поинтересовался Юний, хотя вовсе не хотел обидеть заговорившегося товарища.

— Кто знает? — грустно и мечтательно проговорил Септимий.— Рано или поздно эти врата откроются и здесь. Я даже надеюсь, что это случится скорее рано, чем поздно.

— У тебя были какие-то знамения? — неожиданно серьезно спросил Юний.— Если да, то я готов довериться тебе и немедля отправиться с тобой. И пусть эти вечные стены и солнце станут свидетелями моим словам.

— Увы, весьма немногое,— вздохнул Септимий.— Но и это немногое поражает, если поверить в него. Можно считать все не более чем простым совпадением, и здравомыслящие снобы из столичного круга мыслителей и эстетов непременно так и посчитали бы, но я хочу думать иначе. Ты знаешь, я много учился и немало прочел, а значит, имею на это полное право, как, впрочем, любой гражданин Аквилонии. Станешь ли ты слушать меня не прерывая, пока я не окончу рассказ? После говори все, что тебе заблагорассудится. Иначе я боюсь потерять неверный след своих размышлений, ибо он прерывист и запутан, и с тех пор, как я прошел впервые тем путем, пролились обильные дожди.

Юний знал, что Септимий, хоть и был молод, любил выражаться витиевато, обожал лирические отступления и странные, отдаленные сравнения и сопоставления в разговорах, что явно не было в моде при нынешнем короле-варваре из Киммерии. Двор, подражая вседержителю, выражался лаконично, сухо и порой грубо.

— Конечно, я не пророню ни слова, — поспешил заверить Септимия Юний,— даже если речи твои покажутся мне речами безумца.

— Итак, ты сам согласился, — лукаво улыбнулся Септимий, и глаза его на мгновение странно блеснули.

Он рывком поднялся, прошел к маленькому изящному круглому столику из черного дерева, инкрустированному серебром, который весь был завален книгами, рукописями хозяина и гусиными перьями. Выхватив из этой груды желтый шелестящий свиток, он стремительно возвратился на ложе, устроился в ужасно неудобной и, на взгляд Юния, вредной для осанки позе, развернул старинный список, снабженный, как успел заметить наблюдательный гость, цветными изукрашенными буквицами и чертежами, лихорадочно стал просматривать его, нашел, наконец, искомое место, вздохнул глубоко, утер губкой вспотевший лоб и приступил к чтению, перемежая его собственными замечаниями и рассуждениями.

— Списку этому, как гласит дата, без малого двести пятьдесят лет. Сделан он с еще более старого документа, коим я не располагаю. Сомневаюсь, что он вообще существует ныне. Здесь рассказ о временах, когда история Фрогхамока насчитывала едва половину сегодняшней.

«Ага, четыреста лет,— быстро вычислил Юний.— Что ж, весьма почтенный даже для сказки возраст. Хотя, бесспорно, найдутся достоверные сведения и древнее».

— В то время в отдаленных окрестностях замка было неспокойно,— продолжал Септимий.— Как повествует составитель, почтенный Орибазий, жители крошечных деревенек, ютившихся близ горных отрогов, стали жаловаться на то, что единственное их имущество — козы и овцы, коих они во множестве пасут на высоких пажитях в летнее время, стали по ночам пропадать неведомо куда. Сторожа бдели ночь напролет, но не заметили ничего, собаки также не подавали голоса, поэтому заподозрить волков или иных диких зверей было невозможно...

Речь Септимия текла гладко и ровно и очень напоминала певучую речь бродячих сказителей. Правда, те изъяснялись обычно просто и доступно, а потомок Блажного Мабидана и слова не произносил в простоте. Однако Юний давно привык к витиеватым словесам и, не обращая особого внимания на замысловатые красивости, улавливал лишь суть рассказа. В конце концов, он понял следующее.

Несчастные дикари, на головы которых обрушились бедствия, обвиняли во всем киммерийских разбойников из-за гор, считая их не только ворами и грабителями, но еще и зловредными колдунами, что и позволяло варварам обманывать и охрану, и животных, каким-то образом притупляя их бдительность. Однако любой здравомыслящий человек счел бы это просто-напросто глупостью: киммерийцы никогда бы не стали переваливать горы, в которых и опытный человек мог запросто погибнуть, чтобы добыть жалкую овцу. Если они и решились бы на такое, то лишь в случае крайней нужды: голода, нашествия чужеземцев или еще чего-нибудь не менее страшного. Однако, как доносили шпионы, никаких горестных событий в Киммерии тогда не происходило.