Роман Светлов - Гильгамеш Страница 2

Его именовали Гильгамешем, вкладывая в это сочетание звуков благоговейное почтение, ибо пришло оно из древности и означало когда-то «герой-отец рода». Внешне, конечно, владыка Урука мало походил на патриарха, и из всех тех явных смыслов, что имело имя Гильгамеш, в первую очередь в глаза бросалось неуемное женолюбие. Но существовало какое-то внутреннее звучание в словах «отец рода», которое ладно накладывалось на облик юного правителя. За глаза же его звали просто «Большой»— это слово не несло в себе ничего магического, зато было ясно и удобно.

Воспитываемый посреди уступчивого восхищения, Гильгамеш и в двадцать лет оставался огромным ребенком. Не знающая отказа, сопротивления душа, устремляясь наружу, не могла обрести какую-либо определенную форму. Повсюду ее ожидал простор, радость свободы, а точнее — соблазн произвола. Шумеры еще не умели рассуждать о добре и зле. Для того, чтобы следовать первому, избегая второго, существовали традиции поведения и жизненного уклада — весьма здравые и достаточно умеренные для того, чтобы не возненавидеть их как шоры, затмевающие зрение. Но Гильгамеш, зная традиции, сам оказался в стороне от них. Слишком Большим он был для воспитателей. Все, что те смогли дать ему — это уверенность: народ должен жить согласно древним обычаям. Но то народ, а как жить ему, не знали и сами воспитатели. Поэтому Большой делал, что хотел. Единственным, к чему он прислушивался, была безудержная тяга к яркости и полноте впечатлений, вечно снедавшая его сердце. Отдаваясь ей, Гильгамеш считал, что действует во благо, что ради славы в городе обязательно должен иметься Чрезмерный Человек, подобный ему. Наконец, сами горожане поддерживали в нем это убеждение, словно радуясь на героя, который предается излишествам за всех их вместе взятых.

— Большой идет! — передавалось из уст в уста, когда по улицам Урука проносились двое нагих предвестников с пальмовыми ветвями в руках. Вскоре появлялся Гильгамеш — высокий, стремительный, окруженный почетной охраной и потными, задыхающимися, не поющими, а бормочущими подорожные молитвы скопцами. Эта буря, этот ком движения стремительно проносился из одного квартала в другой, и нет ничего удивительного в том, что многие горожане пускались за кортежем бегом, стремясь еще раз разглядеть лицо правителя, надеясь стать очевидцем события, о котором будет что рассказать соседям.

А Гильгамеш щедро разбрасывал вокруг себя такие события. Часто он мчался к купцам, пригонявшим с севера стада широколобых быков. Мчался, чтобы выбрать себе самое крупное животное, потом раздразнить и устроить потешную схватку. Бык норовил поддеть Большого, а тот, ловко уворачиваясь, стремился схватить животное за рога. Когда Гильгамешу удавалось это, он резко дергал голову быка влево и вниз. Зверь падал на колени, из ноздрей вырывался хрип, хвост с тяжелой кисточкой на кончике судорожно бился о землю. Тогда Большому подносили молот, он стремительно хватал его и оглушал быка ударом между рогами. И тут же забывал о животном, обращаясь к чему-либо другому.

Иногда Гильгамеш просто приходил к купцам и, даже если время было неурочное для торжищ, заставлял их вынести и разложить товары на расстеленных кругом полотнищах. Гильгамеш ходил внутри этого круга, рассматривая сосуды из желтовато-кремового слоистого алавастра, медные слитки из Магана, золотые из Дильмуна — их выменивали через третьи руки, а потому они очень ценились — любовался синим камнем лазуритом, красным камнем сердоликом, бирюзой, зеленоватыми погребальными сосудами из Элама. Стенки последних, покрытые скудным красно-фиолетовым узором, были тонкими, настолько тонкими, что пропускали воду. Гильгамеш заставлял наполнить их коричневатой влагой из канала и глаза его мальчишески блестели, когда он видел, как изделия эламитов покрываются росинками, как бы отпотевают, истекая собирающимися на донышке каплями.

И, конечно же, там были кожи, льняные полотна, зерно, дичина, сушеная рыба. Гильгамеш иногда запускал свою широкую ладонь в орехи, или в сладкие финики, но никогда не брал больше пригоршни. Вот это-то изумляло, даже пугало купцов — он просто удовлетворял свое любопытство, свой первобытный интерес к вещи как таковой, к ее форме, вкусу, тяжести, ничего не отнимая, ничего от купцов не требуя. Они не понимали, что Гильгамеш — все еще ребенок, для которого весь мир — игрушка, открытие, путешествие, где калейдоскоп проносящихся мимо картин и предметов не может наскучить. А какой ребенок не замрет в восхищении, видя обилие, разнообразие, яркость вещей, которыми соблазняют его ловкие купцы!

Если он шел к женщинам, то это заслуживало не меньшего внимания. Только тогда отводили глаза, закрывая ладонью рот посмеивались и шепотом рассказывали небылицы о его невероятных достижениях. Красные, распаренные, бегали предводительницы блудниц, суетливо потрясая отвисшими за долгие годы служения Инанне грудями. Они сгоняли юных своих товарок со всего Урука — мало ли что взбредет в голову Гильгамешу, мало ли какой демон в него вселится! Никогда не знаешь, сколь далеко лежит предел любовных сил такого правителя. Он мог провести за этим занятием весь вечер, всю ночь, а потом утро и день — только знай подноси красную брагу из фиников, да подводи к нему новых, свежих…

Всех удивляло, что после бдений с блудницами лицо у Гильгамеша было не раздраженно-пресыщенным, а ясным и тихим — как у дитяти, выслушавшего на ночь красивую сказку. А он вспоминал прошедшее не с усталостью изведавшего все на свете взрослого человека, но с умиротворенной радостью обласканного людьми, миром, богами ребенка, любящего все вокруг, ибо все дарило ему удовольствие. Однако стоило кому-нибудь подойти к нему с прошением, напомнить о делах, — и Большой опять превращался в сметающий все на пути ураган.

Даже когда он пробегал по Урукским улицам, далеко опередив кортеж, пробегал так быстро, что ты мог рассмотреть его лишь мельком, облик Гильгамеша сам собой врезался в память. В нем было много всего, глазам не приходилось искать каких-то запоминающихся особенностей: он весь был особенным, он был больше всех.

Уже в пятнадцать лет он задевал макушкой притолоку дверей во дворце, а с двадцати Гильгамешу приходилось нагибать голову, когда он входил в Кулабу — храм, где Большой размахивал перед ликами богов ароматно тлеющими кореньями и сыпал на их головы дождь из золотистых высушенных зерен. Про Гильгамеша говорили, что ростом он вымахал с пальму, плечи же его — широкие, крепкие — вызывали мысль о балках, что поддерживали крыши в купеческих амбарах на берегу Евфрата. При всем своем росте Гильгамеш казался узким в талии и сухим в бедрах — как ловкий мальчик-танцор. Будь рост его меньше, не отличайся Гильгамеш от обычного человека, его назвали бы сухощавым. Но богатыря, разговаривая с которым ты все время задираешь голову вверх, сухощавым не назовешь никак.