Джо Аберкромби - Отчаянная Страница 2

Что же теперь, блядь, делать?

Она втянула живот — не то чтобы там было что втягивать — и вытащила за тесемку сумку. Монеты внутри звякнули тем особым звоном, который издают только деньги. Две тысячи марок серебром, плюс-минус. Можно было подумать, что в банке будет намного больше — хотя те говорили вкладчикам, что у них всегда пятьдесят тысяч на руках — но похоже, банкам можно верить не больше, чем бандитам.

Она засунула руку внутрь, вытащила пригоршню монет и бросила деньги на улицу, оставляя их блестеть в пыли. Она сделала это, как и многое в эти дни — вряд ли осознавая почему. Может, она ценила свою жизнь больше, чем две тысячи марок, даже если больше никто не ценил. Может, она надеялась, что они просто возьмут серебро и оставят ее в покое, хотя, что бы она стала делать, если б осталась в этом трупе города — без лошади, без еды, без оружия — она не думала. Определенно, она не продумала весь план, или, по крайней мере, не составила такой план, в котором у нее осталось бы достаточно воды. Слабое планирование всегда было ее проблемой.

Она разбрасывала серебро, словно семена на ферме матери, в милях, годах и дюжине жестоких смертей отсюда. Кто бы мог подумать, что она будет скучать по ней? Скучать по хилому домику, и поломанному сараю, и по заборам, которые постоянно надо чинить. По упрямой корове, которая не давала молока, и по упрямому колодцу, который не давал воды, и по упрямой земле, на которой буйно росли лишь сорняки. По упрямой маленькой сестре и по брату. И даже по большому, покрытому шрамами простофиле Ламбу[2]. Шай многое отдала бы теперь, только чтобы услышать пронзительный голос матери, снова проклинающей ее. Она тяжело вдохнула, ее нос болел, глаза резало, она вытерла их потертым рукавом. Нет времени на слезоточивые воспоминания. Теперь перед теми тремя неотвратимыми следами пыли она видела три темные точки всадников. Она отшвырнула пустую сумку, побежала к таверне и…

— А! — Она перескочила через порог, и босая подошва ее ступни наткнулась на шляпку гвоздя. Мир тот еще задира, это факт. Даже когда большие неудачи угрожают свалиться тебе на голову, мелкие улучают каждую возможность, чтобы впиться тебе в пальцы ног. Как бы она хотела, чтобы у нее был шанс схватить ботинки. Сохранить крупицу достоинства. Но у нее было лишь то, что было. Ни ботинок, ни достоинства. И сотня больших пожеланий не стоила одного маленького факта — как Ламб занудно бубнил ей всякий раз, когда она проклинала его и свою мать, и свою долю в жизни, и клялась, что наутро сбежит.

Шай вспомнила, какой была тогда, и захотела, чтоб у нее появился шанс вмазать той себе по лицу. Но вмазать себе по лицу она сможет, когда выберется отсюда.

Вереница других жаждущих кулаков была раньше на очереди.

Она поспешила по ступенькам, немного хромая, и много чертыхаясь. Добежав до верха, она заметила, что оставляла через ступеньку кровавые следы. Она было почувствовала себя чертовски хреново оттого, что блестящий след ведет прямо к ее ногам, но тут сквозь панику просочилось что-то вроде идеи.

Она шагнула на балкон, убедившись, что кровавый след ее ступни отпечатался на досках, и вошла в заброшенную комнату в конце. Затем подняла ступню, сильно сжала рукой, чтобы остановить кровотечение, попрыгала назад тем путем, что и пришла, и зашла в первую дверь, рядом с лестницей, вжавшись в тени внутри.

Жалкие потуги, конечно. Столь же жалкие, как ее босые ступни и ее столовый нож, и ее добыча в две тысячи марок, и ее мечты о возвращении домой, в жопу мира, которую раньше она больше всего на свете мечтала покинуть. Мало шансов, что те три ублюдка поведутся на это, какими бы тупыми они не были. Но что еще она могла поделать?

Когда ставки низкие, приходится играть на неравных шансах.

Ее единственной компанией было ее собственное дыхание, эхом отдающееся в пустоте, тяжелое на выдохе, рваное на вдохе, почти болезненное в горле. Дыхание человека, напуганного почти до непроизвольного испражнения и без каких-либо идей. Она просто не видела выхода. Если когда-нибудь она сможет вернуться на ферму, то будет выпрыгивать из постели каждое утро, что проснется живой, и будет танцевать, и целовать мать в ответ на каждое проклятие, и никогда не будет огрызаться на сестру или высмеивать Ламба за трусость. Она пообещала это, а потом пожелала быть одной из тех, кто сдерживает обещания.

Она услышала звук лошадей снаружи, подползла к окну, из которого была видна половина улицы, и посмотрела вниз так осторожно, словно смотрела в ведро со скорпионами.

Они были здесь.

На Нири было старое грязное шерстяное одеяло, перевязанное в талии веревкой. Его жирные волосы торчали во все стороны. В одной руке он держал поводья, в другой лук, которым он подстрелил лошадь Шай. Лезвие тяжелого топора, висевшего на его ремне, было настолько же тщательно вычищено, насколько все остальное в его отвратительном виде было запущено. Додд низко натянул помятую шляпу, и, раболепно ссутулившись, сидел в седле, как всегда рядом со своим братом, словно щеночек, ожидающий оплеухи. Шай была бы рада прямо сейчас отвесить вероломному болвану такую оплеуху. На закуску. И наконец, Джег. Он сидел прямо в своем длинном красном плаще; запачканные полы были расстелены на крупе его здоровой лошади; на лице, когда он осматривал здания, была жадная усмешка. Высокая шляпа, из-за которой он думал, что выглядит важно, торчала на его голове слегка набекрень, словно труба сожженной фермы.

Додд указал на монеты, разбросанные по грязи вокруг колодца, пара из которых мерцала на солнце.

— Она оставила деньги.

— Похоже на то, — сказал Джег. У него голос был грубым, а у его брата мягким.

— Ублюдки, — прошипела Шай, проклиная день, когда связалась с ними. Но с кем-то ведь нужно связаться, так? И выбирать можно только из того, что есть.

Джег потянулся, глубоко вдохнул и смачно плюнул, потом достал свой меч. Ту самую саблю, чьей хитрожопой плетеной гардой он так гордился. Которую, как он говорил, он выиграл на дуэли с офицером Союза. Но Шай знала, что он ее украл, как и большую часть всего, чем владел. Как она высмеивала его за этот дурацкий меч. Хотя, она бы не возражала, будь он сейчас у нее в руке, а у Джега лишь ее столовый нож.

— Смоук[3]! — взревел Джег, и Шай вздрогнула. Она понятия не имела, кто выдумал ей эту кличку. Какой-то шут написал на объявлениях об ее аресте, а теперь все ее так называли. Может быть, из-за ее склонности исчезать как дым. Хотя возможно из-за ее склонности вонять как дым, впиваться глотки людей, и уносится с ветром.

— Смоук, выходи! — голос Джега отражался от мертвых стен зданий, и Шай немного отклонилась в темноту. — Вылезай, и мы не будем бить тебя слишком сильно, когда найдем!